Граница

Лисица взглянул на незнакомца. Тот смущенно обвел рукой свое обиталище, в котором кое-как пытался навести уют, и указал гостю сесть на вытертую местами меховую подстилку. Он обронил что-то извиняющимся тоном и вытащил из-за пояса кинжал с костяной ручкой, изогнутый на манер ятагана. Лисица напрягся, готовый защищаться, но незнакомец лишь полоснул зайцу по горлу и разделал тушку, чтобы насадить мясо на оструганные заранее деревянные палочки. Он разжег костер, после чего споро завернул косточки и внутренности в шкуру и отодвинул узелок подальше.

Лисица потер большим пальцем подстилку и незаметно поднес его к носу. Запахло лошадиным потом, значит, когда-то эта подстилка была чепраком. Лошади здесь взяться было негде, а, значит, незнакомец продал ее, или пропил, или потерял. Может быть, это была не его лошадь и теперь он боялся вернуться к хозяину? Лисица взглянул на незнакомца, пока тот тщательно ополаскивал руки в небольшой пиале, но черноволосый поднял глаза, кротко улыбнулся и пожал плечами.

Он поставил мясо на огонь и сел рядом – не по-европейски, но по-османски, скрестив ноги. У Лисицы не осталось сомнений, что этот человек пришел с той стороны гор, зато накопились вопросы. Он достал из сумки соль и протянул ее осману, развернув тряпицу. Осман испуганно взглянул на нее, и тогда Лисица ткнул в нее пальцем и облизал, чтобы успокоить хозяина – мало ли, он решил, что это яд? – а затем сделал вид, что посыпает ей мясо. Турок облегченно заулыбался и не стал протестовать, когда Лисица и в самом деле посолил мясо.

- Как тебя зовут? – прервал молчание Лисица. Осман растерянно глядел на него, сморщив лоб, будто умный пес, и тогда Лисица приложил себе кулак к груди и раздельно произнес:

- Я – Лисица. А ты - …?

Осман нахмурился, а затем просиял и вскочил. Он указал куда-то вдаль, и незнакомая речь полилась из него ручьем. Он говорил, жестикулировал и менялся в лице – от горя к надежде. Вся эта пантомима наверняка что-то значила, но все, что Лисица мог из нее понять, это лишь повторенное несколько раз слово «осман» или «усман», но об этом он догадался и так.

- Ничего себе ты разговорчивый, - покачал он головой, после того, как турок прижал руку к сердцу, опять поклонился и сел, внимательно глядя на него. – Значит, осман, верно?

Турок помедлил и кивнул.

- Вот и буду звать тебя Османом, - заключил Лисица. – Как же ты сюда попал, Осман, а? Можешь не отвечать, я не пойму… - он оглянулся, раздумывая, как же найти общий язык с чужеземцем, и приметил заготовленный для костра хворост. - А вот нарисовать можно.

Он взял одну из ветвей и начертил на земле человечка, а потом указал на Османа. Тот в священном ужасе следил за его движениями и замахал руками, когда понял, что Лисица имеет в виду. Он горячо и с волнением заговорил, указывая на небо, а потом тщательно затоптал рисунок, с укоризной приговаривая что-то.

- Ты упал с неба, Осман? – уточнил Лисица и тоже ткнул пальцем в небо. Осман закивал и горячо заговорил, подняв лицо к облакам. Лисица поднял одну бровь. Невольно вспомнилась восточная сказка о мореходе, которого принесла огромная птица, но, кажется, ни один ученый ничего и никогда не говорил о птицах, на которых можно было бы летать. Может быть, турок сошел с ума и убежал от людей в лес? Но на безумца, которых в Вене показывали за деньги, он похож не был. Да и бежать ему от своих далековато. Не человек, а загадка.

Лисица разложил свои небогатые припасы на земле – остатки хлеба, две луковицы, вяленое мясо, и турок замолчал, провожая взглядом припасы, а потом поклонился вновь. Он взял краюшку позавчерашнего каравая и разломил ее на две половины. Одну из них он положил перед Лисицей, свою же часть взял в ладонь и строго заговорил, прикасаясь то к сердцу, то ко лбу. Ясно было одно, он творил какой-то чужеземный обычай, и на всякий случай Лисица кивнул.

- И ты будь здоров, - сказал он. – У нас на севере говорят, будто куском хлеба можно добыть себе друга. Что ж, надеюсь, поговорка не соврет и на этот раз.

Глава 3

Может быть, с клятвой верности незнакомцу Диджле ибн-Усман Альбаз поторопился, но он так долго просил Аллаха смилостивиться над ним и указать верный путь, что первого человека, который не схватился за оружие и не убежал при его виде, Диджле воспринял, как посланца небес. Когда тот выложил свою нехитрую еду, которую в мирные времена у них дома не подали бы и бедняку, сердце у Диджле дрогнуло: это не просто знак дружбы. Так – хлебом – братались древние герои, о которых в детстве пел слепой старик-музыкант. За это он простил все: и то, что европеец не омыл рук, и его богохульные рисунки на земле, и странную манеру сидеть, как дикарь, и короткие отрывистые фразы, которые огорчили Диджле – он сам старался говорить, как можно цветистей, по всем канонам вежливой беседы. Но самым печальным было то, что названный незнакомый брат не знал ни влашского, ни османского, ни персидского, и Диджле не мог поведать ему о своих злоключениях, чтобы тот понял, как он попал в эти края, и как ему нужна помощь, чтобы выйти к людям.