Граница дождя: повести

Уже давно Сергей изжил комплексы несостоявшегося художника, тем более что отказался он от роли творца добровольно, смолоду решив, что, чем рядовым живописцем, лучше быть первым среди искусствоведов (то, что можно и здесь не стать первым, в голову тогда не приходило). Его дебютная и последняя персональная выставка была в пятнадцать лет, когда в благодарность за помощь в оформлении пионерской комнаты ему разрешили на неделю развесить свои художества в коридоре третьего этажа. Умолив сторожа, он с приятелем всю ночь прилаживал рисунки и даже несколько пейзажей маслом в настоящих багетных рамах. Предприятие имело успех, но оставило след на всю жизнь. Снимая работы, он упал со стремянки. Нога срослась неправильно, потому он счастливо и без хлопот избегнул армейской лямки, а легкая хромота избавляла от ненавистных ему физических упражнений и туристических радостей. Что касается обстоятельств получения увечья — тут был простор для изобретения романтических историй.

В галерее все прошло гладко, и Сергей отправился в фотоцентр, где ему сканировали материалы, нужные для обложек. Молодящаяся дама долго и мучительно выбирала, какие свадебные фотографии стоит печатать. Скорее всего, выдавала замуж дочь. Но Сергей быстро понял, что новобрачные интересуют ее куда меньше, чем то, как получилась на снимке она сама. А парень, вынув из конверта, долго рассматривал одну за другой сценки семейного отдыха: жена, сын лет шести, аквапарк, пляж, пальмы, набережная, базар. Скорее всего, недавние первомайские каникулы в Египте или Турции. Он не мог оторваться от глянцевых картинок, перебирал, вспоминая счастливые дни. Сергею показалось, что парень нарочно держит фотографии так, чтобы было видно стоящим рядом. И такая была в этом трогательная гордость, что Сергей явственно ощутил укол зависти. И сделал усилие, чтобы не впустить в себя все чаще наведывающийся в гости призрак одинокой старости.

Когда он, довольный деловыми встречами, вернулся домой, его встретил запах борща. Заглянул под крышку сковородки — бефстроганов, а на другой — жареная картошка. Сергей стал переодеваться, напевая бессмысленное: «Дама сдавала в багаж купаж, терруар и винтаж…» Винтаж был для рифмы, а сделаться знатоком вин он мечтал, изучил теорию, в застолье мог щегольнуть терминами, глубокомысленно порассуждать о достоинствах дубовых бочек, интриговать всех рассуждениями о «доле ангелов» и со значением рассматривать наполненный бокал на свет. Но, увы, вкуса вин не различал и предпочитал им сладкие ликеры, в чем не признался бы и под пытками.

За обедом не мог отделаться от мыслей о том мужчине в фотоцентре. Пора и ему планировать отпуск. Уезжал он каждый год, но не признавал коротких поездок и экскурсионных путешествий. Быстрая смена обстановки была для него мучительна. В Италии съездил в Рим, Флоренцию, но уже в Венецию не захотел, хотя и было оплачено. Предпочитал провести недели три в одном месте, не тяготясь санаторной размеренностью ритма. Фотоаппарат он никогда с собой не брал. Зачем? Любоваться на себя на старости лет? Но в его семейном альбоме тоже были фотографии, конечно же, черно-белые, уже слегка выцветшие, где он — мальчишка, держа за руки родителей, впервые входит в море. В Анапу они ездили несколько лет подряд, в один и тот же пансионат «от маминой работы». Как это забавно звучит теперь! Ему не надо было доставать альбом — он прекрасно помнил сияющие лица мамы и отца. Еще бы: отдыхают на юге, только-только выбрались из коммуналки, получили прекрасную квартиру — «две изолированные комнаты, кухня семь метров, на пятом этаже с лифтом и балконом». И это смешно! Скоро панельные девятиэтажки, говорят, разделят участь пятиэтажных хрущоб. Лишь бы не загнали далеко, уж очень он ценил пятиминутную близость к метро. От коммуналки его раннего детства тоже осталась фотография: папа, мама и тетя, учившаяся в Москве и прожившая с ними в шестнадцатиметровой комнате пять лет, стоят около наряженной елки. Где она там могла поместиться?! Он хорошо помнил только роспись, странно украшавшую дверь в ванную, — ласточки на проводах. Он любил, когда отец сажал его на плечи, и можно было провести рукой по слегка пыльному раскрашенному стеклу. Еще помнил широкий коридор, как они носились с соседским мальчишкой, от которого в памяти осталось только имя — Колька.

В двадцать лет он остался один. Родители погибли в автокатастрофе. Туристический автобус сорвался с обрыва на Военно-Грузинской дороге. Все насмерть. Громкая была история.

Оттого, наверное, он так и не создал семью: страшился потери. Даже кота боялся завести — звериный век короток. Избегал ходить на похороны, не смотрел новости по телевизору, если по радио сообщали о катастрофах или авариях. Из любви ко всему красивому и несколько высокопарному выписал максиму Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор», — и тем раз и навсегда оправдался.