Граница горных вил

— Как минимум три. Есть работа Альбера, есть, я подозреваю, Ивора, и есть моя собственная. Одной моей достаточно, чтобы тут все взлетело в воздух. Правда, конец будет довольно легкий. Я пробовал посчитать: тут через минуту не останется, чему гореть. Пройдет огненный вихрь — и все. Я старался заминировать каждый объект по отдельности, но лучше ничего не взрывать, пока тут люди.

Однако связи у нас не было. Оставалось надеяться, что Кэт не выйдет из себя.

Глава 7 КОНЕЦ ПОДЗЕМНОЙ ЭПОПЕИ

Кэт разыгрывала пьесу дольше, чем мы предполагали. Андре пытался ничего не ждать, но это было трудно.

— Опять вы с Бет рискнули своей жизнью, — сказал он, выслушав мою историю. — А я ведь так и не знаю, кто у вас родился.

— Сын. В марте ему два года исполнилось. Он вовсю бегает и разговаривает. А у Джейн дочка, но еще маленькая. Три месяца всего.

— А как Дени? Подрос? — спросил он, улыбаясь старым мыслям.

Я рассказал о Дени и обо всех остальных. Он мне тоже стал, наконец, рассказывать о своей подземной жизни. День кончился, наступил поздний вечер, потом ночь. Мы кое-как пристроились валетом на узкой койке, и он задремал. А я лежал и караулил. Спать мне не хотелось, но я не нервничал почему-то. Я обдумывал его рассказ. Главное в нем была не авантюрная история, а некая мысль — открытие, которое не давало ему покоя.

— Ты понимаешь, это не совсем концлагерь, — рассказывал он. — Может быть, из-за того, что наверх выйти невозможно, людям не особенно мешали просто жить — почти так же, как они привыкли жить наверху. И эта жизнь — кошмар. Я раньше не понимал, как замечательно мы жили в Лэнде. А ты все это видел, да? Тебе ведь тоже пришлось хлебнуть этого обычного кошмара?

— Ну, моя жизнь была не из самых тяжелых. Скорей наоборот.

— Только Бет все равно сказала как-то, что ты сильней нас всех вместе взятых, потому что жил там и остался живым. Я другого не понимаю.

— Чего?

— Ты всегда был за то, чтобы наглухо перекрыть границу.

— Я был неправ?

— Нет, прав, наверно. Не знаю. Но так нельзя. Все эти люди… они люди. Они родные нам — видимо, так. Но я не знаю, что тут можно сделать. Пустить их к нам — наш мир погибнет. Они не смогут жить, как мы… Тот же Хьюз… Но есть и такие, кто смог бы. Совсем другие, очень наши, самые уязвимые… не знаю, как сказать. Я не умею говорить. Я все это нарисовал. Там, у меня в каморке, гора альбомов. Их за один раз и не вынесешь.

Теперь он спал, а я обдумывал его слова. Я тоже не знал, кто из нас прав: я ли, хотевший оградить волшебную страну от остального мира, или он, не желавший разрывать свое родство со всеми людьми на свете. Нет, конечно, я понимал, что его правда выше моей. Я давно подозревал, что художник может позволить себе куда больше гуманизма, чем король. Но очень не хотелось отдавать его на растерзание миру. Неужели мало того, что он уже пережил? И кто вправе вмешиваться в его судьбу? Я смотрел в это измученное лицо и чуть не плакал. На меня напала тоска, чувство безнадежности, а может быть, предчувствие беды. Хотя ничего страшного пока не происходило. Вокруг все было тихо. Нам вежливо убавили свет, и я старался лишний раз не ворочаться, но Андре проснулся среди ночи и тоже стал тревожно вслушиваться в тишину первого яруса.

— Мне кажется, раньше никогда не бывало так тихо. Как в могиле. А вдруг все ушли отсюда? Нет, мы бы слышали шаги.

Ему все-таки было очень плохо и как будто передалась моя тоска и тревога. Я попытался отвлечь его и стал расспрашивать о прошлом. Не о заточении, а о детстве. Он как будто заколебался:

— Ты в состоянии это слушать?

— Но я же сам спросил.

— Да. Только я могу потерять меру. Я что-то не совсем в себе после всего…

— Ну и что? Выговорись, и дело с концом.

Он говорил сначала как бы с трудом, потом почти забыл обо мне, наполовину бредя воспоминаниями, потом опять вспомнил про меня, но продолжал рассказывать, а я продолжал слушать. Это тогда он рассказал мне про Москву; про свои многочисленные объяснения с Санькой, которые всегда казались ему чем-то недостаточным; про разговор с Кэт на восьмом посту… Я одного боялся: чтобы он потом не стал шарахаться от меня после этих рассказов. Он в самом деле оборвал себя однажды:

— А ничего, что я это рассказываю? Я перестал здесь понимать, что можно, чего нельзя.

— Мне можно рассказывать что угодно, — сказал я. — Я хочу тебя понять. Мне это важно.

— Я и сам хочу понять, почему все так получается вокруг меня. Что-то я делаю не так, или я просто чересчур испорченный.

— Ты?

— Ну да. Вот ты всех любишь, и тебя все любят, но с тобой обходятся по-человечески. Не рвут на части. Почему?

— Ты ярче меня и добрее. Я научился всех отодвигать немного в сторону, а ты нет.

— Отодвигать? А как? Мейбл мне сказала: «Ты лучшее, что было в моей жизни». Но я же ничего для нее не сделал. Теперь Хьюз запросто может убить ее из-за меня. Здесь легко убивают. Мне пришло в голову — еще до твоего появления, — что по-настоящему я должен был бы остаться здесь навсегда и защищать ее, хотя я ей никто и защитить не в силах даже себя.