Граница горных вил

Тут откуда-то из недр вагона появился физкультурник; взбалмошно, с развеселым наигрышем (видно было, что он привык к роли любимца публики) стал предлагать всем немедленно улечься и затихнуть. Андре выбрался из купе «белых ворон» и сел на свое боковое место. Оно было почти напротив купе проводников — по всем меркам плохое место, потому и билет, наверно, нашелся. Некоторое время еще толпилась небольшая очередь у туалета. Сережка норовил снова прилипнуть — на этот раз с длинной историей о своих летних впечатлениях. Андре слушал его внимательно, но проходивший мимо физкультурник увел рассказчика за шиворот. Тот еще вывернулся в мощных лапах атлета и успел бросить на прощанье: «Продолжение следует». Наконец все как будто стихло, но Санька еще не вернулась с ночного педсовета. Андре начал подумывать о том, чтобы выйти в тамбур покурить, как вдруг рядом с ним появился Костя. Неслышной тенью он скользнул на противоположное сиденье, тихо спросил:

— Там, в тамбуре и у проводника, ребята в штатском — они вас пасут?

— Похоже, что нас. Здесь вроде больше некого. Разве что вас охраняют.

Костя тихо фыркнул и продолжал:

— Если вы можете увезти Александру Николаевну, увезите. Не слушайте девчонок. Мы все равно в этом году уже уйдем из интерната. Ради нас ей не стоит оставаться.

— А ты смог бы уехать с нами?

— Сейчас — нет, а потом — не знаю. Это не только от меня зависит. Но я бы смог решиться.

— Боюсь я тебе что-нибудь обещать, — сказал Андре, — но я бы очень хотел помочь вам выбраться к нам в гости. Здесь очень трудно жить, да?

— Не знаю. А в вашей армии было легко?

— Нет. Тоже трудно. Там тоже приходилось бороться за выживание.

— Александра Николаевна пыталась изменить мир вокруг себя. Чего бы ей это ни стоило. Вы тоже, да?

— Трудно сказать. Не знаю, вряд ли. Сильный человек, наверно, всегда что-то меняет вокруг себя. Но я другое дело, мне было проще: я же не должен был никого воспитывать. Самому бы как-то удержаться, не скатиться в какую-нибудь… яму. И вообще я, наверно, пацифист. Кстати, Александра Николаевна учила тебя драться?

— Учила немного, — улыбнулся Костя (высокий, светленький, похожий в профиль на птицу). — Что, это помогает в общении с людьми?

— Очень. Давай завтра, если получится, поработаем с тобой немного… А вообще, если окажешься на берегу моря, значит, у тебя есть шанс до нас добраться.

— Слишком уж похоже на сказку, — усмехнулся Костя.

— Ты, может быть, и сам увидишь, как это бывает. Только, пожалуйста, не суйся под пули.

— Под пули?

— Да. И Сережку не пускай. Мне показалось, что ты из тех, кто бросится прикрывать, а сейчас этого делать не надо. Нам это лишь осложнит побег.

— Скажи… те, сколько вам лет?

— Двадцать. Или около того. Меня вполне можно звать на «ты».

— Тогда до завтра, да?

— До завтра.

Костя ушел. Примерно через полчаса поезд остановился в Бологом. К этому времени педагогический коллектив сумел добиться почти невозможного: никто из ребят не попытался выпрыгнуть на ночную станцию, на свежий, тоненький, искрящийся под фонарями снежок. Сами педагоги тоже не высыпали из вагона. Физкультурник встал покурить в тамбуре на одном конце вагона, Андре — на другом. К нему, наконец, подошла Санька в накинутой на плечи куртке, молча посмотрела на небольшое здание вокзала, на снег, на звезды в черном небе, потом спросила:

— О чем ты думаешь?

— Об Иворе. И о других. Ты правильно меня сегодня усадила с этой компанией.

— Правильно?

— Да. Как будто ко мне вернулись те люди. Что-то в них было такое… родственное с твоими ребятами. Наверно, безнадежность. И глаза такие же… А еще я понял, какая разница между тоской по живому человеку и по мертвому. Я два года разговаривал с тобой — почти непрерывно. Рассказывал тебе все подряд. Мне теперь не верится, что ты чего-то про меня не знаешь. А встретились — будто и не расставались никогда. Да? («Да», — кивнула Санька.) Иногда хотелось в голос взвыть от тоски по тебе, но никогда не было ощущения пустоты. А Ивора нет, и я не могу до него докричаться.

Андре взглянул на сигарету в своей руке:

— Курить я стал с его подачи. Он говорил, что никотин мешает тому газу входить в обменные процессы. Там все курили, хотя это никому бы не помогло. Не знаю, помогло ли мне. Теперь уже нет никакого газа, и я бы бросил это дело… а мне все кажется, что тогда я оттолкну от себя Ивора — насовсем. Это, наверно, глупо. Я набрался там суеверий. Вот побоялся рисовать твоих детей — чтобы они не сгорели, как все, кого я рисовал эти два года.

— Значит, когда ты куришь, ты разговариваешь с Ивором?

— Наверно, да. Но он не отвечает.

— Дай-ка мне сигарету.

— Сань! Зачем?

— Чтобы быть с вами. С тобой и с Ивором. Давай! Не дашь — я все равно достану. Дети дадут.

Андре посмотрел на нее. Выбросил окурок. Вытащил из кармана пачку, уже на треть пустую, и тоже бросил в открытую дверь вагона.

— Все! Нечего потакать предрассудкам, — сказал он, повернувшись к Саньке. — Пусть Ивор не обижается, но мы с тобой не будем курить. Расскажи лучше, о чем думаешь ты.

— О том, как украсть своих детей. Но сейчас это не получится.