Граница надежд

— Раздевайся! Если бы ты знал, как давно я жду тебя! — Я повесила его шинель и снова повернулась к нему. Как он загорел! Между бровями у него пролегли две глубокие вертикальные морщины, и это делало его каким-то суровым, непроницаемым.

Велико не поцеловал меня, как это бывало всякий раз, когда он возвращался домой. У меня замерло сердце. Мне надо было столько ему сказать, а нужные слова не приходили, мысли разбегались.

Велико сел на диван и стал растирать лоб рукой.

— Не найдется ли чего-нибудь поесть?

Прежде он никогда не начинал с еды. Даже не спросил о Сильве. У него был какой-то отсутствующий взгляд, бесцельно блуждающий по кухне.

— Ну как же так получилось?.. Опять ты со своей беспредельной наивностью... Павел доверил тебе Венету, ты передоверила Венету ее матери, а теперь можно поставить крест на их любви.

— Но разве я могла...

— Я не обвиняю тебя. Душа у тебя слишком мягкая, и ты прощаешь людям их глупость. Чересчур веришь всем, а люди бывают и злые, и подлые.

— Я доверяю им, а верю я только тебе. — Мне едва удавалось сдерживать слезы. Велико никогда со мной так не разговаривал.

— Доверие — весьма относительное понятие... Сегодня я ударил человека по лицу потому, что оказался слабее его, а тот в ответ только спросил меня: станет ли мне легче, если я ударю его еще раз. Вот каким образом он заставил меня понять, как много я для него значу. И заодно понять, что я сам себя не уважаю.

— Поешь, ты устал. — Мне больше нечего было ему сказать, и я села напротив него. У меня кусок застревал в горле, но я старалась выглядеть спокойной, чтобы не волновать его.

— Как Венета? — задал он этот вопрос, хотя сам мысленно был где-то очень далеко.

— Плохо.

— А ее родители?

— У нее нет матери...

— Хорошо, что ты это поняла. Вот уже столько лет Драган стремится сделать нас такими же покорными, как его жена. Это ему не удается, и именно это приводит его в бешенство. Если твоя любовь ко мне хоть на тысячную долю станет похожа на ее любовь к Драгану, я на тебя даже не взгляну. Рабыня! Ты видела настоящую рабыню? Читала о людях, родившихся рабами?

— Читала. — Мучительные спазмы сдавили грудь. — Ну и что с того, что читала?

— Иди ко мне... Так ты очень далеко, — попросил он и оперся спиной о стену.

Я села рядом, и он обнял меня. Держал в своих объятиях, а сам впился глазами в какую-то точку перед собой. Даже не заметил, что я плачу, не почувствовал, что я вся дрожу. Но вдруг повернулся и вытер мне слезы ладонью, потом поцеловал.

— Она давно терзает тебя своими посещениями? — внезапно спросил он о Стефке, и вся моя радость вмиг испарилась.

— Нет! После ее возвращения это была наша первая встреча. — Между нами возник какой-то холодок, словно рядом со мной сидел не Велико, а следователь. Точнее сказать, мне послышался голос Драгана. О, как права была Венета, утверждая, что о любви не надо говорить, ее надо чувствовать.

— А помнишь, что сказала мама, увидев тебя впервые? — спросил Велико, продолжая сидеть все так же неподвижно, устремив взгляд вперед.

— Помню!

— «Господи, да ведь это не женщина, а солнышко...»

Я промолчала.

— Потом, когда мы остались с ней вдвоем, она спросила: «Сынок, а греет ли тебя твое солнышко?» Я ответил, что оно мне согревает душу, и тогда мать сквозь слезы добавила: «Если у человека душа согрета, то ему уже ничто не страшно. И все, с кем он соприкоснется, тоже сочтут себя счастливыми». «Хоть бы это сбылось, мама...» — ответил я и обнял ее.

— А теперь ты считаешь, что это не так?

Мой вопрос остался без ответа. После паузы он продолжал:

— Когда мы арестовали Бодурова и председатель суда спросил Стефку Делиеву, хочет ли она что-нибудь сказать в свое оправдание, та заявила: «А вы совсем не такие звери, как я думала. Вы сохранили мне жизнь. Благодарю за это! Но запомните то, что скажет вам женщина, которая будет ненавидеть вас до последнего своего дыхания: в наших жилах, в отличие от вас, течет благородная кровь. И это в какой-то степени вас привлекает. Но если даже произойдет такое, что ваша кровь смешается с нашей, то рано или поздно наша кровь все равно возьмет верх. Вот почему я ни о чем не сожалею».

Я поняла его, но в голове не было ни одной ясной мысли. Может быть, именно потому у меня вырвалось:

— Она предложила мне взять ее старинную французскую мебель.

— Ты боишься Стефку Делиеву? — спросил он и пристально посмотрел на меня.

— Нет!

Ложь. Я боялась даже себя, а Велико в тот момент показался мне каким-то странным.

— Ныне все во сто крат сложнее, чем в сорок шестом году.

— Знаю!

— Теперь многие приспосабливаются, и человеку надо задуматься, сумеет ли он отстоять завоеванные им позиции.

— И это знаю!

— Судьба каждого в его собственных руках.

— Давно это поняла.

Велико замолчал, но время от времени нежно поглаживал мои пальцы. Кто не знал Велико, тот не знал, как переменчивы его глаза. Когда они темнели, это предвещало бурю, а когда увлажнялись, означало, что грусть брала верх над бушующей в его груди страстью, которую он умел мгновенно обуздывать. Именно это состояние легкой печали, раскрывавшее подлинную его сущность, я поистине боготворила.