Граница проходит рядом<br />(Рассказы и очерки)

Его передавали из рук в руки, допрашивали с пристрастием днем и ночью, выжимали из него все, что нужно было заинтересованным людям. Ему ничего не обещали, от него только требовали говорить, говорить и говорить, говорить обо всем, что узнал он за свои девятнадцать лет о стране, где родился и вырос, о границе, на которой прослужил полгода. И перебежчик говорил, но, судя по кислым, возможно, притворным лицам допрашивающих, его сведения для них были скудными. Предатель рассказывал одно и то же по несколько раз, безоговорочно подписывал какие-то бумаги, лез из кожи, чтобы доказать свою готовность холуйски служить господам, и просил только об одном — не возвращать его в свою страну.

Ночами Верескуна преследовали кошмары. Во сне не давал покоя Владимир Литвиненко. Вот он стоит в черной вельветовой куртке с комсомольским значком на груди. Под глазом яркий синяк. Володю окружили одноклассники, среди них и Верескун.

— Это мне отец устроил экзекуцию, — с улыбкой говорит Владимир. — Кто-то сказал ему, что я курю. Ох, и расстроился он. Все! Дал себе слово больше не курить…

Богдан и Владимир идут в Ленинскую комнату. Они успевают где-то переодеться в солдатскую форму. Богдан листает журнал, а Владимир что-то пишет.

— Слушай, — обращается Литвиненко к нему, — какие весомые слова: «…Если же я нарушу мою торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

До Богдана с невероятной силой доходят знакомые слова. Откуда он их знает? Да, это же из присяги! Он, рядовой Верескун, произносил их у алого знамени части. А Владимир, как бы нащупав чувствительное место товарища, выхватывает откуда-то книжку стихов, читает вслух, негромко, но с пафосом:

И тот достоин лишь презренья,
Тот не имеет права жить,
Кто мог предать тебя забвенью,
Тебе, Отчизна, изменить.

К чему это он так делает упор на измену? Но наплывает туман, Владимир куда-то исчезает, а Богдан чувствует запах дамских сигарет, слышит голос Люсика: «Ах, почему я не родилась мужчиной! Здесь мы прозябаем. Жизнь там!». И Богдан, еще ощущая физическую боль, опять реально воспринимает постыдную процедуру, принятую «там», нет, уже здесь, в «свободном» мире.

— Не смейте! — кричит он во все горло. — Я не животное!..

Верескун просыпается от своего крика.

— Ты не животное? — переспрашивает сухощавый смуглый офицер. — Это надо доказать. — Рядом с ним стоит с дымящей сигарой в руке белолицый полный иностранец в штатском.

Допрос. Опять допрос. Какой по счету! Что нового может сказать перебежчик? О заводах, фабриках, аэродромах, какие знал, об охране границы, своих командирах — обо всем этом Верескун рассказывал на каждом допросе. Он говорил правду, много привирал, набивал себе цену, и все же его не оставляли в покое.

На этот раз допрашивал гражданский, а военный переводил.

— Зачем взял у убитого командира патроны?

— Меня могли окружить, перекрыть подходы к границе и не пустить к вам… Понимаете?

— Ну-ну? — обрабатывал мысль переводчик.

— А чтобы пробиться, нужно много патронов…

— О-о! — искренне удивляется иностранец. — Ты хотел стрелять в своих пограничников, в своих, как у вас говорят, товарищей?

— Да, — Богдану вдруг стало очень стыдно и он, густо покраснев, опустил голову.

— Тебя на заставе терроризировали? Заставляли больше других работать, сажали в карцер?

— Наряды вне очереди получал. На гауптвахте сидеть не довелось.

— Тебя командир бил?

— Как бил? — не понял Верескун.

— Ну, руками, ногами бил?

— Не-ет. У нас за рукоприкладство строго наказывают.

Переводчик выразительно выпятил нижнюю губу, и Богдан понял, что это для офицера новость.

— Тогда за что же ты застрелил командира?

«За что?» — это были последние слова Владимира Литвиненко. Они не раз приводили Верескуна в содрогание. И если бы у перебежчика хватило объективности, он бы ответил: «Ни за что!».

Да, конечно, Богдан немного завидовал Владимиру. Но не это главная причина смерти младшего командира.

Веселый и общительный Литвиненко легко влился в новый коллектив заставы. Его полюбили солдаты за душевность и простоту, старшие начальники — за исполнительность и расторопность. Ничто не мешало Верескуну служить в отделении покладистого Литвиненко.

Попав на заставу, Богдан написал письмо Люсику, написал просто так, ни на что не надеясь, ничего не обещая. Люсик не ответила. Богдан обиделся — быстро забыла! Вторично писать не стал. И, возможно, все бы у Верескуна сложилось по-другому, не получи он вдруг уже нежданного письма без обратного адреса. Оно оказалось очень тревожным. Люсик без привета и каких-либо пожеланий размашисто набросала несколько строчек:

«М. упаковали. Он оказался трусом. Раскололся. Я из города уехала. Это же сделала и Н. Если что, то ты никогда со мной в порту не был. Меня не знаешь. Жди „гостей“. Будь мужчиной. Л.»