Граница. Таежный роман. Пожар

— «Все было прекрасно». Прекрасно ему, сволочи, было, слышишь? «Но все имеет свой конец». Надоела, значит, хватит, поиграли — и будет. Вот как они, богемные господа, обращаются с женщинами. Нет, ты послушай! «Будь счастлива. Вадим». Все! Теперь будь счастлива и не поминай лихом, а он поехал другим дурочкам мозги пудрить. Уехал… Плюнул в душу и уехал.

Он прижал Галю к стене, размахивал измятым листком, хрипел, захлебываясь ненавистью, жалостью, отчаянием:

— Я вот не смог бы так! Не смог бы… Я бы сел! На пять лет, на десять! Не испугался бы. За любимую женщину… А он струсил, удрал!

— Хватит! — закричала Галя с такой яростью, что Ворон опомнился, замолк, отступил. — Не лей напрасно слезы, не пожалею.

Особист заметался по тесной комнатке, скрипя зубами, мыча, не в силах выразить раздиравшие его чувства. И наконец нашел причину своих бед, нашел виноватых. Торжествующе ткнул в Галину пальцем:

— Вы! О-о! Это вы… Ты и Маринка… Вы сбили ее с толку! Вы ей голову заморочили! Из-за вас… если бы… она сама бы не решилась… не додумалась бы…

И вдруг Галя все поняла. Глинский увел у особиста жену. С точки зрения брошенного мужа — это преступление. Но в Уголовном кодексе ни статьи такой, ни даже официального названия подобному преступлению нет. И теоретически сесть Глинский мог только за реальные свои дела, о которых Галина не знала и знать не хотела. А вот особист знал. Раскопал, разнюхал. Она так ясно это поняла, как если бы Ворон сам сказал ей.

Раздувая ноздри, задыхаясь от гнева, она приблизила к Вячеславу свое пылающее лицо, скривила яркие полные губы в презрительной ядовитой усмешке и прошептала, глядя прямо в водянистые глаза Ворона:

— А Голощекин помог тебе вернуть Альбину на путь истинный, так ведь?

Ворон дернулся, как от удара, и отпрянул. Щеки его затряслись, он взвизгнул:

— Это неправда! Неправда!

Галя продолжала наступать на Ворона, тесня его в угол, а он отступал, уворачивался.

— Только ты помни, что Голощекин никогда ничего просто так не делает.

Она со злой радостью заметила, как на лбу и висках особиста выступили бисерины пота. Решительно отодвинула его и спокойно вышла, не оглядываясь.

Ворон посмотрел ей вслед долгим запоминающим взглядом. Потом поправил на плечах сползающий белый халат, вышел в коридор и снова принялся мерить его шагами. Пять шагов туда, пять обратно. Длина цепи, сковывавшей его с Альбиной.

Он остановился возле двери аптеки. Тишина за ней вдруг испугала его. До сих пор он все время слышал какие-то звуки: шаги, звяканье медицинских инструментов, разговоры Марины с Галей… А теперь совсем тихо. Что там? А если она умерла… или умирает… а они скрывают это от него? От него всегда все скрывают! Они еще не знают, что от него ничего нельзя скрыть. Он насквозь их всех видит.

Ворон решительно шагнул к двери и приоткрыл ее. Маленькая настольная лампа была заслонена газетой. Альбина спала, укрытая до подбородка серым больничным одеялом. Марина дремала, сидя за столом и положив голову на руки. Услышав короткий скрип открывающейся двери, она вздрогнула и подняла голову.

Ворон проскользнул в аптеку.

— Ты иди, — прошептал Ворон. — Иди. Я тут с ней посижу.

— Не надо, — тихо, но твердо ответила Марина. — Если что, я дам знать.

— Что значит — не надо?! — взвился Ворон. — Я — муж! Я право имею! Я вам покажу, я еще выясню, как вы тут ее лечите и от чего… Сами довели, а теперь лечат! — прошипел он. — Нет уж, я тут останусь, я за всем прослежу.

Марина смотрела на особиста со смешанным чувством отвращения и жалости. Вздохнула, поднялась со стула.

— Хорошо, можете остаться. Я буду у себя в кабинете. Если понадоблюсь — позовите.

Она вышла, осторожно — не стукнув, не скрипнув — прикрыла за собой дверь. Вячеслав остался наедине со своей женой.

Он шагнул к узенькой кушетке, увидел голубоватое лицо в ореоле разметанных по подушке легких светлых волос, лицо — такое спокойное, такое отрешенное от всех и от всего, лицо, подобное колеблющемуся пламени угасающей свечи: еще здесь и уже там…

Ворон повалился на колени, захлебнулся коротким лающим рыданием. Отдышался, вытер мокрые глаза, осторожно выпростал из-под одеяла тонкую бессильную руку Альбины, приник к ней губами, забормотал, прерывисто вздыхая:

— Ручка у тебя тоненькая… Альбиночка! — позвал он, пытаясь шепотом докричаться до того далекого берега, куда ушла, улетела Альбина. — Где ты сейчас?

Альбина молчала, ресницы ее не дрогнули, бледные потрескавшиеся губы не улыбнулись. Она только ровно и глубоко дышала.

— Летаешь, наверное, — пробормотал Ворон. — А меня ты с собой никогда не брала! Мне бы сейчас тоже… полететь…

Он снова прижался лицом к тонкой руке, стал жадно целовать ее, перебирая гибкие длинные пальцы. Ворованное счастье — то, чего она не разрешила бы ему, если бы не летала сейчас в неведомых далеких краях… Ворон беспокойно дернул плечом. Ему показалось, что Альбина рассердится, если он будет говорить только о себе; он чувствовал себя так, будто они встретились после долгой разлуки и им нечего сказать друг другу. Проклятие! Всегда одно и то же. Им нечего сказать друг другу… Он заторопился.