Граница. Таежный роман. Пожар

А тут и я иду. Ты мне скажи, это судьба или как?

Она мне все рассказала. Я ведь дурак тогда был, идейный, целеустремленный, а все ж таки хватило умишка — ни в милицию не пошел, ни в органы эти треклятые, справедливость восстанавливать. Не-ет. Взял я ее за руку да и повел в загс. Прямо с этой лавочки, с узелком, заплаканную.

А там — содом и гоморра. Тоже эвакуируются. Ящики таскают. Бумаги какие-то во дворе жгут. И какие у них могли быть секреты? Но тоже чего-то уничтожали. Тогда много бумажек сожгли, только черные хлопья по улицам и летали…

Нашел я заведующую. Так и так, хотим пожениться. Она в Паспорт Машенькин глянула — а ей и семнадцати еще нет. Идите, говорит, ребятки, погодите пару годиков. Ну, я опять за свое. Отец — герой, мать погибла, невеста — сирота, а я на фронт ухожу. Бумажки все показал. Осенило меня, понимаешь. Она, говорю, беременная, если меня убьют — ребенок будет незаконнорожденный, а нам этого не надо.

Мне в тот день все удавалось. Будто сила в меня какая вступила. Расписали нас.

Привел я ее в наш дом. К управдому. Познакомьтесь, моя законная супруга, проследите, чтобы прописка и все такое было в порядке, а ежели кто обидит — с фронта вернусь, разнесу вашу лавочку вдребезги. Управдом маму мою очень боялся. Да ее все боялись. Она могла генеральскую жену на улице остановить и отчитать за буржуазные наряды и отлынивание от общественной работы. А уж управдому так и говорила: „Десять лет назад я бы вас сразу к стенке поставила, а теперь времена мирные, так что живите пока…“

Не знаю, искали ее или нет. Может, и приходили. Фамилию она мою взяла, комнату ее соседи заняли… Так и забылось, так и обошлось.

Ну, скажи — хорошо я сделал? Нет? Ты думаешь, я такой добрый, спас девочку? А я… если честно… я цветы мамины спасал. Вот как. Это я уж потом понял.

За цветами она ухаживала, как за детьми. В каждом письме докладывала, как живут да как цветут. Книжки всякие по этому вопросу читала, за землей специально в Ботанический сад ездила. В войну, после работы, голодная… Они и сейчас живы, мамины цветы. Наверное, они не те же самые. Наверное, дети или внуки тех цветов. Лимонное дерево стало большое, корявое, старое. Уже и не плодоносит, а все живо…

Ну, сразу меня на фронт не пустили. Как же, образованный. Три курса Бауманского. Отправили в военное училище. Ускоренный выпуск. Лейтенантом в танковую разведку.

Что долго рассказывать. Воевал. Как все. Особо не геройствовал, но и трусом не был. Горел три раза. Два-то раза — удачно, а напоследок похуже вышло. Зажало меня между рычагами и ногу раздробило. Стрелок мой, Вовка Семенов, вытащил, спасибо. Отволок от огня подальше и говорит:

— Погоди, командир, перевяжу, кровища так и хлещет.

Разрезал штанину комбинезона, а нога, чуть пониже колена, напрочь оторвана, только комбинезон ее и держит. Давай, говорит, я ее вместе со штаниной отрежу и брошу, что лишнюю тяжесть тащить. И отрезал. Культю перетянул и поволок меня. Я уж и сознание потерял. Осталась моя нога под Прохоровкой. Я вот живой. А Вовка в Польше сгорел, под Краковом.

Сначала медсанбат, потом полевой госпиталь, а потом и в Москву привезли. Я долго болел. Крови много потерял, потом пневмония, потом еще какая-то зараза…

А в Москве Маша сразу прибежала. Как узнала. Я ей редко писал. Да почитай, и не писал. Аттестат свой офицерский отправил — и все. А уж после ранения и вовсе о ней не думал. Все о себе. Худо мне было. Молодой ведь совсем, мальчишка. Видишь, какое дело. Умереть я был согласный. Как-то готов к этому. А инвалидом безногим — это нет. Так, думал, даже хуже… Совсем жить расхотел.

А тут Маша прибежала. Сияет. Муж! Живой! Лимон мне принесла с маминого деревца. Не знаю, а кажется, с этого лимона я оживать стал…

Выписался я из госпиталя, и стали мы жить-поживать. Мне даже и в голову не приходило, что Маша мне не жена. Привык письма от нее получать, видеть ее, ухаживала она за мной — вся палата завидовала.

А через месяц или два она мне говорит, что я могу с ней развестись — она все понимает и жизнь мою губить не намерена. Вот те на! С чего бы? Я обомлел.

Их посылали в ту осень окопы рыть под Москвой. Холодно было, она, видно, застудилась тогда. А потом на военном заводе работала, болванки для снарядов знаешь какие тяжелые… Надорвалась, значит. И от всего от этого захворала по-женски. Сильно захворала. А к врачу идти стеснялась. Она по документам-то замужняя женщина, а фактически — девушка. Ну, как это объяснить? Вот и терпела, перемогалась. А когда уж я приехал и стала она моей настоящей женой, тогда осмелилась, пошла. Врачи ее отругали страшно, что так долго терпела, а теперь уж ничего сделать нельзя, все выболело, и детей у нее не будет, никак не может быть, просто некуда в ее организме ребеночку-то прикрепиться.

Вот она мне все это доложила. Чтобы я себе здоровую жену искал. Я, конечно, посмеялся. Будем, говорю, так жить. А мне тогда как-то все равно было, будут у меня дети или нет. Приспичит, говорю, из детдома возьмем, сирот нынче много.