Граница. Выпуск 3

— Потому что — м-м-м! — Никита поцеловал сложенные щепотью пальцы. — Пэрсик!

— Сам ты фрукт. Ты тоже так бесцеремонно оглядываешь женщин?

— Еще хуже! Они непосредственные дети Востока, я же продукт Запада, на мои первобытные инстинкты наведен глянец цивилизации. А что может быть хуже инстинктов, покрытых глянцем!

— Трепло! Пэрсики, фрукты, продукты — целый овощной магазин, — Таня расхохоталась. — Есть хочу. Умираю хочу есть. Шашлык хочу и много-много зелени.

— Хоп! — Никита по-восточному хлопнул над головой ладонями. — Кутить так кутить!

* * *

«Мы зашли в кафе напротив женской консультации. Таня ела с таким аппетитом…

— Подозрительно! — сказал я. — Не лопаешь ли ты за троих?

— Эх, вот бы! — Таня засмеялась. — Вот бы здорово!

— Тебе не страшно? — тихо спросил я.

— Чего? — удивилась Таня.

— Боли.

Таня перестала улыбаться, отложила вилку.

— Страшно, — сказала она. — Одно утешение, что всех людей на земле родили их матери.

— Кроме Адама и Евы, — глуповато сказал я.

— Адам! Это был мужчина! Вот попробуй сотвори что-нибудь толковое из своего ребра!

— Только шашлык по-карски, если ты каннибалка.

Боже мой, мы болтали всю эту чушь, а разговор был последним…

— Я побежала, — Таня чмокнула меня в щеку. — Это недолго.

Я следил из окна кафе, как она вошла в подъезд консультации, видел, как туда прошмыгнул какой-то парень. Подумал: ему-то туда зачем?

Видел, как он выскочил оттуда и быстро пошел по улице. Ошибся парень дверью…

И вдруг что-то толкнуло в сердце, и я бросился, вбежал и увидел…»

* * *

Никита протяжно застонал и вытянулся в кресле. Глаза у него были закрыты, лицо в крупных горошинах пота.

Соседка-американка испуганно закудахтала:

— What’s happened?[8] — Потом отчаянно замахала руками, подзывая стюардессу: — Doctor! Send for a doctor, please![9]

Стюардесса метнулась к Никите.

— I am quit well[10], — процедил Никита сквозь зубы и, обращаясь к стюардессе: — Не беспокойтесь, пожалуйста. Дурной сон приснился, страшный.

Стюардесса и американка с любопытством уставились на Никиту.

— Do yon speak English?[11] — обрадовалась американка.

Никита посмотрел в ее круглые глаза доброжелательной птицы с роскошными наклеенными ресницами, на лицо неестественной ровной розовости… Но шея, бедная шея — как она выдает женщин…

«Бедняжка, сколько же тебе стоит сил и средств оставаться столь моложавой! Ну, о чем я с тобой буду говорить? — подумал Никита. — О чем я сейчас могу говорить!»

— No![12] — сказал он.

* * *

Опрокидывая стулья, Никита ринулся из кафе, вбежал в парадное и увидел…

Она лежала на площадке лестницы между первым и вторым этажами.

Лежала в любимой своей позе — свернувшись клубочком.

Яркий свет падал из окна, высвечивал розовую нежную щеку и четкой лепки маленькое овальное ухо.

Никита не видел лестницы, не видел подоконника, не видел площадки…

Он глядел на Таню, и ему казалось, что она просто устала и прилегла отдохнуть.

А дальше… Что было дальше, Никита помнил плохо. Он машинально делал все, что нужно, но одна мысль бухала в голове, как набат: поздно! поздно! Всё можно поправить… Ничто не поздно, кроме смерти.

Он понял это в тот миг, когда поднял Таню.

Негодяй ударил подло, по-бандитски точно — сзади, в шею у основания черепа. Наповал.

* * *

Никита снова дернулся в кресле. Американка испуганно отодвинулась, прошептала:

— He is ill![13]

* * *

Убийцу искали не только те, кому положено это по штату.

Уже было известно, что это брат Аннаниязова. Никита и Ваня Федотов рыскали по всем закоулкам, по всем базарам, по всем забегаловкам — молчаливые, с почерневшими лицами и яростными, жесткими глазами.

И горе было бы подлецу, если бы они его нашли. Его нашли, но не Никита и не Ваня.

Восемнадцатилетний дебил, угрюмая низколобая скотина, воплощенная иллюстрация к теории Ломброзо… Он еще умудрился пырнуть ножом оперативника.

Даже своим крохотным сумеречным умишком он понимал — пощады не будет и отбивался яростно, как хорек, попавший в западню.

После суда Никиту вызвал начальник таможенной службы республики и сказал:

— Вот что, Скворцов, тебе надо уезжать отсюда. Ты погляди, на кого ты похож — лицо серое, как чугун. Изведешься ты здесь. Короче, я тебе устроил перевод на родину. В Ленинград. Доволен?

— Хорошо, — вяло ответил Никита.

— Ну, и славно, раз хорошо, — сказал начальник и тихо добавил: — Жить-то надо, Скворцов, что ж доделаешь — им уже не поможешь. У меня дочь погибла в горах, альпинистка. Я понимаю, ты уж поверь.

— Верю, — так же вяло ответил Никита.

— Иди, сдавай дела. Прощай, — и начальник отвернулся.

Перед отъездом к Никите подошел Иван. Долго молчал, опустив голову. Потом вскинул глаза, прошептал:

— Я никогда не забуду Татьяну Дмитриевну!

— Я тоже, — ответил Никита.

И вдруг Ваня заплакал совсем по-детски.

Он присел на корточки, спрятал лицо в ладони и весь сотрясался от плача, всхлипывал, бормотал что-то, в чем-то клялся.

А Никита не мог плакать, у него будто обуглилось все внутри.

Он положил Ивану руку на плечо, сжал его. Иван вскочил. Мокрое его лицо выражало такую ненависть, что Никита вздрогнул.

— Но ее-то, ее-то за что, сволочи?!