ГРАС. Цикл (СИ)

После видеокамеры настала очередь прослушивающей аппаратуры. Один микрофончик прилепился на ножке стола, под самой столешницей, с внутренней стороны. Другой следовало бы отнести в противоположный конец комнаты, но там ничего подходящего как раз и не нашлось. В конце концов присобачили под кровать, в изголовье. «Подслушивать сны», — подумал про себя Илья, и сама эта мысль настолько ему понравилась, что все прочие постельные ассоциации он отмел как слишком явные, а потому не заслуживающие внимания.

Когда работа была закончена, Илья подозвал Рената и ткнул пальцем в верхний ящик стола. Ренат открыл и обернулся с вопросительным выражением лица, держа в руках непрозрачную папку. Большаков кивнул и покрутил в воздухе пальцем — мол, давай-давай. Ренат открыл верхнюю крышку папки и по лицу его медленно расплылась понимающая улыбка. И улыбка эта становилась все шире и шире, покуда он листал лежащие в папке документы.

Там были четыре досье. Не слишком подробные досье. Но и не из тех, что выдают зеленым стажерам для служебного пользования и ознакомления с будущими сослуживцами. А уж на майоров, начальников особых отделов и будущих непосредственных начальников свежеоперившимся лейтенантам и вовсе ничего читать не положено.

* * *

В ночь на двадцать шестое июня Большакову приснился странный сон. Ничего такого, что могло бы подобную аномалию спровоцировать, днём не было. Сны Илье вообще снились довольно редко —то есть смысловые сны, а не обычная ночная круговерть. И всякий раз он с врожденным прагматизмом программиста старался отследить конкретную причину, которая привела именно к этому, именно к такому искажению реальности в зыбкой вотчине разгулявшейся без волевого и рассудочного контроля подкорки. Но в данном конкретном случае никакой причины увидеть именно этот сон он утром придумать не смог.

То есть повод, самый общий повод, лежал, конечно, на поверхности. Всю последнюю неделю он занимался «делом Рубцовой», вынюхивая и выясняя о ней все, что только можно было вынюхать и выяснить. И вот сегодня зона его ответственности заканчивалась, и начиналась зона ответственности Виталия Ларькина. И мир мог бы вздохнуть свободно уже начиная со вчерашнего вечера — так нет же, нате вам. Такая плюха под конец. Явный симптом — Илья знал особенности своего «процессора», — что так просто ему от этой проблемы теперь не отделаться, что из чисто служебной она отныне превратится в проблему внутреннюю, и решать её придется именно ему, самому для себя и безо всякой надежды на помощь старших товарищей.

Снилась ему незнакомая длинная комната, вернее, даже не комната, а огромный какой-то коридор, целая анфилада уходящих в полутьму и пропадающих из виду комнат, разделенных широкими, похожими на арки проемами — и по всем боковым стенам стоит зачехленная мебель, какие-то огромные предметы, задернутые плотной белой холстиной, непонятной формы и непонятного назначения, и кроме этих белесых монстров во всем этом длинном и широком коридоре есть одни только зеркала. Зеркала большие и маленькие, висящие на стенах, стоящие отдельно, сами по себе, в самой середине сумеречных комнат, зеркала, выглядывающие из-за громоздящейся неподвижно мебели, отражающие друг друга и каждое, самое незначительное его, Ильи Большакова, движение, фиксирующие сразу и во всех возможных ракурсах.

Он идет по коридору, медленно, осторожно, оглядываясь по сторонам и стараясь производить как можно меньше шума. Но шаги все равно слышны, причем слышны как-то преувеличенно громко, как будто кто-то насыпал на пол сахарного песку и сахар хрустит теперь под ногами с мерзким, на сиплый визг похожим звуком. Зеркала отслеживают каждый его шаг, каждый жест, и передают по цепочке куда-то в сумеречную бесконечность, словно упреждая кого-то о его приходе. И за этим всем скрывается какая-то угроза, причем угроза многомерная и многосоставная, разом и физическая, и — что куда страшнее, —грозящая полным подчинением и уничтожением той внутренней реальности, которую он привык называть собственным именем: Илья Большаков. Откуда эта опасность исходит и в чем она заключается, он не знал, но чувствовал её всей кожей, и внутри она тоже отдавалась непрестанной мелкой дрожью, как будто подвесили на тонкой нитке ртутный шарик, и теперь он перекатывается, переливается, подрагивает примерно в том месте, где у человека должна обретаться душа.

Зайдя в очередную комнату, он едва не задохнулся от прихлынувшей изнутри душной и разом ледяной — волны. И только усилием воли подавил в себе желание развернуться на сто восемьдесят и бежать, бежать, бежать отсюда куда глаза глядят. Потому что опасность была именно здесь. Здесь был её эпицентр, и где-то здесь, за белесыми нагромождениями зачехленной мебели, пряталось живое существо, от которого исходил главный импульс страха, подавляющий волю и раскручивающий внутри тугую пружинку паники.