Грация и Абсолют

– Может, нам не стоит в таком же темпе? – спросила она Лонгина Антоновича – он жадно вобрал в себя услышанное, пристальный к каждой нотке. Прищёлкнул пальцами, как если бы она выразила то, о чём он только и мечтал:

– Именно! Предоставим нашему другу, – он процитировал: – «готовиться к тому, чтобы в слезах от жизни просить бессонницы у любви»! А мы вдвоём едем удить рыбу.

«То есть моё незабываемое блаженство будет зваться рыбалкой», – мысленно вывела Алик, в то время как профессор спешил известить её родителей: этой ночью не им стеречь её сон. На другом конце провода отозвался папа. Лонгин Антонович назвал себя и заговорил светски-ветрено, что воздействовало по-особенному серьёзно:

– Георгий Иванович, ваша дочь у меня в плену! У меня и у поэзии: всю ночь будут костёр, стихи...

Девушка невольно отметила: «Знает, как зовут!» Она прикрыла ладонью микрофон телефонной трубки в его руке, прошептала:

– Он думает, вы слепой.

Мужчина сориентировался, послал по проводу барски-шаловливый хохоток:

– Вы спросите, по какому случаю веселье. Чудо вернуло мне зрение… Но если честно, ничего опасного не было. Спасибо вашей дочери.

Батанову кокетливо приоткрывалась слабость стоящего над слабыми, но нервировал вопрос: не к лицу ли слабо заартачиться?

Лонгин Антонович, словно услышав ожидаемый ответ, произнёс:

– Под мою ответственность! Вот она рядом… – он вновь забалагурил: – Вы не удивляйтесь, что у неё плачущий голос, она же пленница.

Алик взяла трубку и была вынуждена рассмеяться.

– Я попалась!

Её шею щекотал взгляд профессора. Она попросила папу не беспокоиться, представив его и маменьки всепоглощающую щекотку. Ей стало до того нудно, что подумалось: а впрямь ли мучает, а не веселит мучитель?

34

Помимо «волги», он имел «уазик» с брезентовым верхом и, увозя девушку, вырулив за ворота дачи, заговорил о том, что в мифах народа коми встречается: невеста, недовольная женихом, жалуется водяному.

– Тот брызжет водой на жениха, и жених несказанно преображается душой и телом, – продолжила Алик в презрении к пошлости сюжета.

Профессор, крутя баранку крутого в подскоках вездехода, возразил:

– Нет. Водяной посылает им улов на уху.

– Они едят её, и тогда жених преображается, – внесла Алик поправку.

Лонгин Антонович, внимательный к дороге в свете фар, притормозил перед рытвиной и, когда она осталась позади, сказал:

– Она отказалась есть уху. И о-очень обожглась!

На место приехали уже ночью, когда река угадывалась по едва приметному лоску недвижности. Была пора перед новолунием, но в темноте тлели звёзды, и девушка различила очертания деревьев справа и слева по берегу. Лонгин Антонович в брезентовой куртке, называемой «штормовкой», стал выгружать из «уазика» рыболовные и спальные принадлежности, а она, облачённая им в такую же куртку, немного прошлась в непривычных грубых ботинках туриста, обутых на шерстяные носки. У самой воды росла болотная трава. Комары с густым писклявым гудом стояли тучей, но не садились на лицо и руки, натёртые специальной мазью.

Лонгин Антонович надувал резиновый матрац, и Алику рисовалось, как её воля явит себя купающейся в собственном вине – в презрении к тому, кто окажется не хозяином, а лишь тюремщиком насмехающегося тела.

Он подошёл с термосом в руках:

– Не глотнёте горячего бульона?

– Куриный? – спросила она нарочито брезгливо.

– Из отличной, с базара, курицы...

– Я не люблю!

Он взял другой термос:

– А чаю с мятным ликёром?.. Ну, а я побалуюсь, – сев на матрац, налил из термоса в крышечку и стал дуть и прихлёбывать. – Я думаю, Алла, о том же, о чём и вы: о солнечном дне, когда вы сделали шаг и мы встретились. Меня поражает ваша безумная лихость. Вы устремляетесь в неведомое такая изящно-беспечная и без опаски – что открыть-то, может, и нечего.

– Откуда вам знать, что без опаски? – вырвалось у неё.

Он сказал в бережном внимании:

– Мне казалось, вы смелы от невольной готовности придумать что-то, если будет нечего открыть...

Она спросила себя: обряжается ли комедиант прорицателем или перед нею трагик и реалист?

– Если хватит придуманного – зачем рисковать? – сказала с холодной отчаянной ноткой.

Он допил чай и закрутил крышку термоса.

– Значит, понимали, терзались страхом... Я ошибся насчёт лёгкости. – Он поднялся: – Вы стоический характер, Алла. Я прошу у вас прощения.

Она глядела в тёмную траву и, чуть заикнувшись, потому что подступило к горлу, спросила:

– Ужи тут есть?

– Наверно...

– Я боюсь!

Он властно усадил её на надувной матрац, а ей почему-то вдруг стало не по себе, что, когда он приступит, она не сможет скрыть отвращения... Но Лонгин Антонович направился к машине за припасёнными дровами, разложил огонь, занялся удочками. Потом надел болотные сапоги и, прежде чем удалиться к реке, присел перед Аликом:

– Вы только думаете, будто ищете длясебя. Вы безумно хотите творить: но творить не себе – а себя-себя-себя!Для этого же потребно нечто исключительно вещное.