Гравер

И тогда он начал говорить. Просто говорить, не взвешивая слова, не боясь никого. Когда он говорил что-то по его мнению смешное, принимался для пущей убедительности хохотать во все горло и тогда Каппа тихонько подскуливала, что приводило его в еще большее веселье. Когда он с горечью говорил о печальном, о несправедливом, по его мнению, она шумно вздыхала.

* * *

Уже перед сном он вышел из своего флигелька по малой надобности и увидел Хозяина. Тот сидел на ступени крыльца, прислонившись затылком к периле. Взгляд его был недвижно устремлен вверх. Ему это показалось странным, но значения он не придал — чудачеств за Хозяином водилось предостаточно. Однако когда он возвращался, Хозяин сидел все так же, не сменив положения.

— Господин Норман, — осторожно и встревоженно подал голос Гравер. — Эй, господин Норман!

Тот не шевельнулся. Тогда Гравер опрометью кинулся к крыльцу и уже протянул со страхом руку, чтобы встряхнуть Хозяина за плечо, но услышал скрипучий и брюзгливый голос:

— Ну и что ты так разорался, болван? Вон даже Каппа вышла. Каппа, поди прочь, хватит мне одного дурака перед глазами!

— Я просто хотел узнать, что с вами, Хозяин, — обиженно, но облегченно протянул Гравер. — Вы так странно…

— Странно? Я просто сидел и смотрел на небо. Просто смотрел. Это странно? Ты, что, никогда не смотришь на звездное небо?

— Я? Да нет…

— Скверно, парень, скверно. Когда человек не смотрит на звезды, у него мозги начинают зарастать хламом. Из него не выйдет мастера. Да нет, не пугайся, гравером ты станешь. Будешь писать на дутых мельхиоровых браслетиках «Моей душечке Элинор в память о том счастливом дне» и прочую херню. Художник должен иметь третий глаз. Око разума. Если ты не видишь рисунок оком разума, никакое усердие тебе не поможет. Этот рисунок должен быть с тобой всегда, должен сидеть в твоем мозгу, как пороховая татуировка, которая вытравится сама, но только когда ты закончишь работу, и придет черед следующей.

Он помолчал и вновь запрокинул голову.

— Мой отец назвал как-то звездное небо — послания Господа, — говорил он, щурясь, будто звезды слепили его. — Я никогда не видел и не увижу, каковы они вблизи, но издали, отсюда, я читаю их именно как письмена. То есть пытаюсь. Да. Ведь я — часть их. Лишь Господу дано увидеть мир со стороны. Никогда не смыслил и не стремлюсь смыслить в этих созвездиях и гороскопах. Дурь это все, сдается мне. Звездное небо нельзя разъединять на лоскуты. Какое дело звезде, что какой-то здешний умник занес ее в какое-нибудь созвездие Козерога! Когда я смотрю на звездное небо, я пытаюсь его понять. И вот уже более полста лет я это пытаюсь, как бы ни смеялись надо мной. Иногда, изредка, мне вдруг кажется, что я что-то как будто… Но все тотчас пропадает, как след павшей звезды… Звездная ночь для меня — праздник!.. Не так ли, Каппа?

И тут псина, так же, как и хозяин, высоко запрокинув голову, взвыла так протяжно и грустно, что удержаться от смеха было немыслимо.

Так закончился первый день Гравера.

Жажда Ремесла

Он понятия не имел, сколько старик Норман платил ему за работу. И не желал знать. Деньги исправно забирали тетушки, каждое воскресенье заходили по пути из церкви. Присцилла хмуро отсчитывала им монеты, добытые из кармана передника, и, не слушая их неумолчную болтовню, молча, бесцеремонно выпроваживала прочь. Гравер не стремился их видеть, равно как и они его. Как-то через три месяца он не узнал тетку Марту, столкнувшись с нею на улице нос к носу, да и она признала его, лишь пройдя шагов этак десять, после чего немедленно с негодованием окликнула и прилюдно отчитала за нелюбезность и неблагодарность. Гравер не дослушав, пошел восвояси, тотчас вновь позабыв о ее существовании.

Он не интересовался деньгами, ему хватало кормежки, что готовила Присцилла, — безвкусной, но вполне сытной. Его не волновало ничего, кроме Ремесла. Мастерство влезало в него тяжело и мучительно, как зазубренный тесак. Он впадал в безнадежное отчаянье от собственной криворукости, кривопалости, беспомощности и слепоты. Он едко презирал себя за неподатливое, неповоротливое воображение. Презирал свои незрячие зенки, свои корявые, непослушные уму пальцы, за косный, неповоротливый ум. Он все ждал, когда ж разверзнется наконец это чертово Око разума, боясь, что старик Норман выгонит его вон прежде, чем это случится. Он часами, кляня себя, таращился в звездное небо и силился что-то понять, и даже упал однажды в обморок от перенапряжения. Он не слышал ни шумной брани старика Нормана, ни крикливых насмешек Присциллы. Он не слышал вообще ничего, кроме того, что касалось Ремесла. Он вгрызался в него с утробным, волчьим ожесточением.

Разговаривал он только с одним существом — с Каппой. Это ее вполне устраивало, ибо позволяло проводить ночи, даже летние, не в постылой продувной конуре, а во флигельке, где подстилкой ей служили обширные теплые подштанники любезной тетушки Агаты, которые она, вероятно, по ошибке сунула ему в мешок, провожая из дому.