Гравилет «Цесаревич» (сборник)

– Мы первей сами отделимся на хрен!

– Остошизело паразитов умасливать!

– Пускай катятся к ерзаной матери!

До рукоприкладства, однако, не дошло. Бедняг просто оттеснили подальше от дверей магазина и утратили к ним интерес. Они отряхнулись.

– Русское пыдло, – вполголоса сказал один, поправляя галстук и затем проверяя бумажник.

– Прокнившая импе-ерия, – хмуро сказал второй, проверяя бумажник и затем поправляя галстук.

– Одну пачку я все же успел схватить, – сообщил первый, перейдя на свой нежный, с эластично приплясывающими звуками язык. Приятель хлопнул его по плечу, и они медленно, с достоинством потерялись в толпе.

Я снова заломил руку за спину – и ощутил.

Ниже левой лопатки перекатывался под пальцами едва уловимый плоский желвачок. Сгусточек.

Винг-эмбрион.

То, что только под левой, ни о чем не говорило. Через полчаса завяжется и под правой. Боль будет нарастать. Потом, когда эмбрионы укоренятся, разодрав плотно лежащие друг на друге ткани, она поутихнет, а между двумя стремительно распухающими лопаточными узлами пробежит тонкий стебель перетяжки, перехлестнет позвоночник – и тогда, при взаимоподпитке зародышей, процесс пойдет еще интенсивнее…

Да куда уж интенсивнее. Прошло два часа, а уже узел. Мне осталась неделя, не больше.

Если я за это время не доберусь до своих, я никогда их больше не увижу.

И они, наверное, даже не узнают, что со мной. Будут ждать, будут плакать… Кирилл будет спрашивать маму по двадцать раз на дню, когда я приду, и она не сможет ответить. И осень настанет; и осенью, и возможно, даже зимой жена будет вздрагивать от гулкого звука ночных шагов на затихшей черной улице и бежать к окну посмотреть, кто идет; и вскакивать от любого звонка, срываться к двери ли, к телефону… И в милиции ей будут говорить: не обнаружен, ищем, не волнуйтесь…

Осенью?

Да у меня же их талон на билеты на сентябрьскую электричку!

Если я до них не доберусь, как же они вернутся в город, когда у жены кончится отпуск?

Потуги

Домой я приполз, совершенно обессилев от боли и отчаяния. В автобусе меня изрядно подавили, и привычная давка на этот раз оказалась невыносимой – эмбрионы были донельзя чувствительны, малейшее нажатие отзывалось в них сверлящей вспышкой, пронзавшей тело до легких, до схлопывавшегося от болевого шока сердца; я дергался и, глуша крик, закусывал губу при каждом толчке, при каждом тяжком подскоке усталого автобусного тела на очередной выбоине, когда плотная, как ком лягушачьей икры, масса склеенных от пота людей упруго и слитно встряхивалась…