Гравилёт «Цесаревич»

Он очнулся, лишь обнаружив, что тарелка перед ним уже пуста; качнул головой, недовольный собою. Подумал: сейчас Лэй опять сказал бы – обкурился… Поднял взгляд на Обиванкина: тот безрадостно дожевывал. Тогда Лека одним рывком выпил свой остывший кофе и подозвал гарсона; пока ученый дорабатывал своими, похоже, протезами малость пригоревший «карачай», расплатился; Обиванкин суетливо, явно боясь, что Лека заплатит и за него (Леке и в голову такое не могло прийти), тоже пошуршал бумажками – и они ни минуты лишней не задержались в гостеприимном заведении.

Совсем уж стемнело и попрохладнело, пока они воздавали должное яствам; Обиванкин глубоко, с наслаждением вдохнул посвежевший, без сигаретного дыма воздух и не удержался:

– Как хорошо!

– Кормят, согласитесь, вполне пристойно и сравнительно недорого, – стараясь быть справедливым, сказал Лека. – А днем, когда я обычно обедаю, музыка не играет.

Со стремительным шипением, чертя фарами слепящие трассы в ночи, оголтело проносились мимо редкие машины.

– Вот странно все же, – задумчиво проговорил Обиванкин, не двигаясь с места. Казалось, он совсем не торопится. – Что я, матерных слов не знаю? Еще как! На испытаниях, бывало, и похлеще загнешь… А вот если слышу под музыку, в обыденном словесном ряду, да при женщинах – коробит. Буквально корежит…

– Привычка, – сказал Лека. Его и самого коробило, но не было ни сил, ни настроения ввязываться в бессмысленный разговор системы «я хороший, а все плохие». – Условность. Идемте.

Обиванкин неторопливо двинулся к машине.

– Да, конечно, – сказал он. – Но на условностях жизнь стоит. Помните, Алексей Анатольевич, был такой рупор перестройки под названием «Огонек»?

– Помню, – ответил Лека. – Мне ли не помнить. Коротич рулил…

– Я тогда его читал от корки до корки. И вот, помню, на обложке одного – фото Красной площади, а на ее фоне – огромный знак, запрещающий курить, и подпись: «Низзя!» В том смысле, что вот какой у нас тоталитаризм: просто на улицах можно курить, а на какой-то там Красной площади – низзя. Мол, что хотят большевики, то и запрещают, издеваясь над человеческим естеством. Долой, мол, бессмысленные запреты…

Лека молча достал из кармана позвякивающие ключи и с усилием пропихнул нужный в скважину замка дверцы.

– Так получилось, что как раз тогда мне довелось быть в Японии. Не одному, конечно, – была там ученая делегация… неважно. И вот вышли мы на площадь перед императорским дворцом… а это только говорится так, за площадью еще ров с водой, весь дворцовый комплекс рвом окружен, потом за рвом – парк, туда вообще хода нет, и уж где-то в парке, мы и не видели их, – дворцы. Место дивное: вроде и центр Токио рядом, а шум куда-то сразу отодвинулся, пропал, из-за канала цикады в парке наяривают… И вот один из наших, залюбовавшись, сунул сигарету в рот для полного удовольствия, зажигалку достал… А гид к нему в панике, аж руками машет крестообразно: нельзя, нельзя! Почему? А никто не знает. Нельзя, и все. Император недалеко – и тут курить неуважительно. Глупость какая, правда? Но красиво. Курить тут – НЕУВАЖИТЕЛЬНО. И я тогда понял, для чего нужны условности. С единственной целью – чтобы было видно, как люди уважают друг друга… чтобы они могли друг другу это показать. Если люди, как вот они там, это сами чувствуют – никаких запретительных знаков не надо. А если перестанут чувствовать уважение – и знаки не помогут, на них плевать будут, как мы на все плюнули. Знаете, по-моему… не без помощи таких вот издевательских «низзя» в прессе, кстати… понятие «уважения» из нашей жизни исчезло совершенно.

Свежая мысль, подумал Лека и открыл дверь. В салоне машины укромно затеплился ненавязчивый, только для двоих свет. Нет, подумал Лека, определенно, старик недавно из хронолета вылез…

– Вы садитесь, Иван Яковлевич, – негромко сказал он. – Садитесь. У нас еще масса дел.

Они расселись; Обиванкин опять поджал колени к подбородку и загрустил. Лека, кося в зеркало заднего вида, пропустил громадный, весь в выжигающих глаза огнях джип, несшийся, как тунгусский метеорит, и тронул «Москвич».

Незамысловатая, но прочувствованная речь пришельца из прошлого растрогала Леку. И настроила на какой-то грустно-философический лад. Впрочем, в его нынешнем состоянии это было нетрудно: грусть стерегла рядом, на полшага сзади и всегда готовая к прыжку, будто верный Руслан; а уж философствовать – это мы завсегда, это, знаете ли, не мебель каждый выходной натирать…