Гравитация

Моё лицо медленно приходило в себя, но синяки по - прежнему выглядели отвратительно, выцветая от гнилой сливы до грязных желто - зеленых разводов. Ссадины и царапины зарастали под корками струпов, и даже самые глубокие из них явно не оставят после себя заметных следов. Это не могло не радовать, но выглядела я все равно, как ожившая маска для Хэллоуина. Когда голова перестала кружиться от любого движения, я стала понемногу выбираться на улицу. От настойчивых взглядов соседей спасала куртка с капюшоном и большие солнечные очки, похожие на глаза стрекозы. Я потихоньку бродила возле дома и понимала, что самое главное счастье в жизни — оставаться живой.

— Почему ты не обратишься в полицию, чтобы они разобрались с этим уродом, девочка?

Я сидела на крыльце, а Саул пытался прикурить сигарету из пачки. Он блаженно втянул в свои легкие табак и взглянул на меня, ожидая ответа. Саул считал, что я не должна ходить разукрашенная, как индейский тотем, более того, когда он впервые увидел меня такой, дядя пришел в неописуемое бешенство, желая задать моим обидчикам изрядную трепку.

— Не все так просто.

— Ты попала в дурную историю, девочка? И теперь пытаешься балансировать между правдой и ложью?

Я пораженно смотрела на Саула. В глазах блестел ум, острый и почти прозорливый. И это напоминало о том, что дядя проходил школу жизни там, где только умение рассчитать всё на пять шагов вперед могло спасти жизнь.

— Да, именно так, — я невольно потерла запястье, на котором медленно таял зеленоватый браслет синяка, — и я боюсь, что просто пойти в полицию мне нельзя.

Саул выпустил струйку дыма и покачал головой.

— Если перед тобой две дороги, но ты не знаешь — какая ведет в нужном направлении, доверяй интуиции. Поверь, девочка, ничто не может быть настолько на твоей стороне, как собственное чутье. Сейчас люди больше полагаются на всякую ерунду. Но там, где начинается граница, вступают в силу законы первобытных джунглей. И даже фантик в виде цивилизации не может их спрятать или остановить. Доверяй только себе, девочка.

Я доверяла себе, но сейчас даже моя интуиция вертелась на месте как потерявшая след гончая. Я знала, что пойти в полицию — значит рассказать о том убийстве, возможно, они смогут найти останки тех костоломов. Хотя происшедшее заставляло сомневаться в том, что там остались хоть какие - то следы. Солгать, что я выбралась сама, тоже было можно, достаточно было приукрасить рассказ нужными деталями.

Но чаще всего меня мучали два вопроса. Первый — что предпримет эта парочка моральных отщепенцев, узнав, что я прибегла к помощи закона и рассказала о случившемся. А второй вопрос не имел четких очертаний, но имя его было — Гаспар. Каждый день я понимала, что если он — убийца, то самое верное — сообщить об этом тем, кто ищет его. И каждый день, глядя на то, как высокая фигура плавно передвигается по кухне, гостиной, наводя порядок и создавая давным - давно забытое ощущение уюта и заботы, я теряла прежнюю уверенность. Было сложно поверить в то, что человек, внимательно осматривающий моё лицо, чтобы убедиться в том, что все заживает без осложнений, этот человек вспарывает чью - то плоть, отнимая жизнь.

И это было самым ужасным. Гораздо хуже, чем даже осознание того факта, что меня хотели убить близкие люди. Подозревать человека, который почему - то продолжал проявлять заботу и вел себя так, словно всё в моей жизни имеет значение — выглядело так, словно я шла по острому лезвию, лежащему над бездонной пропастью. Один неверный шаг равен большой непоправимой ошибке.

Но рассказать об этом Саулу я не могла. Интуиция, к которой он советовал прислушиваться, требовала молчать. Молчать и ждать.

Сомнения — это острые зубья, поворачивающиеся бесчисленными оборотами колеса. Они разрывают живую плоть доверия, оставляя сперва ссадины. Затем борозды в пульсирующей ткани. Потом — раны, зияющие мертвыми краями отдаления. И уже гораздо позже остаются язвы, язвы разочарования, обезображенные тонким налетом опустошения. Сомнения приближают истину, но они — клинки с двоякоострым лезвием. Если они уже впились в тебя, заставляя подозревать, то вынуть их уже так просто не получится. Ты получаешь правду, и взамен теряешь частицу себя.

Это были очень безрадостные мысли, и мне было сложно признавать их правоту.

Песок медленно капает вниз тонкой струей. Сколько его остается в верхней половине часов, столько же накапливается в нижней части. Но это обманчивая видимость, внизу его всегда будет больше. Нарушая все законы физики и логики, одна песчинка, упавшая вниз, утягивает за собой мириады своих сестер. И её безмолвный полет — это начало падения всей массы песка.

Можно ли остановить её, заставив замереть где-то посередине и не нарушать того хрупкого равновесия, где все уже начало разрушаться, но ещё не пришло полностью в движение, стремящееся к катастрофе?