Граждане

Домой он шел пешком. Оживленные по-весеннему улицы пестрели еще влажными красками. Воздух был удивительно прозрачен. Двигаясь в людском потоке, Моравецкий все еще не очнулся от глубокой задумчивости и не замечал, что его со всех сторон толкают прохожие. Только на Пулавской он бессознательно ускорил шаг, как всегда, когда спешил домой с какой-нибудь интересной новостью, которой хотел поделиться с Кристиной.

Дома застал он Нелю, которая готовила обед. Она сказала, что звонила в клинику, и состояние Кристины такое же; ухудшения нет, врач разрешил завтра ее навестить. Моравецкий сел у стола на кухне и по обыкновению наблюдал за Нелей, хлопотавшей у плиты. В ее движениях была та же ловкость, быстрота и собранность, какими всегда восхищала его Кристина. На полу лежал солнечный квадрат, в кухне было светло и тепло.

— А знаешь… — сказал он после некоторого молчания. — Хорошо, что ты приехала. Мне легче оттого, что ты здесь, в Варшаве.

— Это понятно, — отозвалась Неля со смехом. — Мужчин и детей нельзя оставлять одних в доме. Они непременно наделают глупостей.

— Ты права, — сказал Моравецкий. — Быть одному — это надо уметь. А я, кажется, не умею.

— Женщины легче переносят одиночество, — уже серьезным тоном заметила Неля. Она пустила воду и потом закрыла кран быстрым и гибким движением руки, которое было ему так хорошо знакомо.

— Ваше одиночество — это ожидание. — Моравецкий усмехнулся. — Вы всегда ждете, что придет мужчина. А мы, мужчины, одиночеством называем такое состояние, когда уже не ждешь никого и ничего.

— Ах, философ, философ! — вздохнула Неля и покачала головой.

— Никого и ничего, — повторил Моравецкий задумчиво.

Ему хотелось рассказать ей о письме, найденном в кармане.

— Знаешь, — начал он, протирая очки о рукав, и сделал паузу, ожидая, что Неля сядет подле него. Кристина после такого начала бросила бы всякую работу, чтобы выслушать его. А Неля даже не обернулась. Она переставляла на плите кастрюли и больше не обращала на него внимания. У него вдруг пропала охота рассказывать. «Она ведь даже не знает, кто такой Юзек Вейс», — подумал он уныло. И услышал голос Нели:

— Ну, чего он не идет? Ведь обещал прийти к трем.

«Кто?» — удивился про себя Моравецкий. Он посмотрел на Нелю, которая стояла, нахмурив брови, и слюнила обожженный палец. И на миг родилось нелепое чувство досады на нее за то, что она — не Кристина.

Муж Нели пришел около половины четвертого, и они втроем сели обедать в комнате за круглым столом. Моравецкий терпеть не мог Тшынского и старался на него не смотреть. Тшынский же разговаривал с ним снисходительным тоном человека, хорошо одетого и лишенного всяких «комплексов», а потому сознающего свое превосходство. «Это же настоящая обезьяна!» — не раз твердил Моравецкий Кристине, показывая, как Тшынский, садясь, подтягивает заглаженные складки брюк. Кристина пыталась защищать Тшынского — главным образом ради Нели, но трудно было отрицать, что этот господин с тщательно выбритым, красивым и самодовольным лицом и с его адвокатским идеалом жизни совершенно невыносим.

Сегодня он пришел веселый и стал вспоминать свои парижские похождения до войны. Он полгода учился в Ecole des Sciences Politiques [29] и, говоря о Франции, называл ее «ma chère vieille France»[30], что вызывало у Моравецкого прилив холодной ненависти.

— В «Куполе» бывала одна известная мулатка, — рассказывал Тшынский с многозначительной усмешкой. — Ты тоже, верно, встречал ее там, Ежи…

— Тебе отлично известно, что я никогда не был в Париже, — буркнул Моравецкий.

— Ах да, правда! — Тшынский изобразил на лице сострадательное удивление. — Я и забыл, что вы с Кристиной никогда не выезжали из этой страны. Ну что ж, бывает и так. Гёте, например, читал только прошлогодние газеты. Когда он был министром Ганноверского княжества…

— Веймарского, — поправил его Моравецкий.

— Ну, пусть Веймарского, дорогой мой книжный червь, — снисходительно согласился Тшынский. — Так вот, когда он был министром, слуги подавали ему каждый день номер газеты от того же числа прошлого года. Да, да, с самого утра, вместе с кофе! Первоклассно, не правда ли? Это самое с успехом могли бы делать поляки в наше время. Не все ли равно — читать то, что писалось вчера, или то, что писалось двенадцать месяцев тому назад, если это одни и те же фразы?

— Нет, не все равно, — сухо отрезал Моравецкий. — Мы живем в такие времена, когда за неделю часто происходит больше, чем в прошлом веке — за целый год. Кроме того, я не олимпиец. И Гёте, кстати сказать, в силу некоторых сторон своего характера, был отцом филистеров.

— Фред за всю жизнь не прочел ни единой строчки из «Фауста», — со смехом вмешалась Неля. — Он знает только анекдоты из жизни великих людей, а больше — ни в зуб!

Тшынский важно кивнул головой. Он считал себя человеком оригинального ума и любил повторять, что, когда слышит слово «культура», сейчас же проверяет, цел ли еще в кармане бумажник. Когда разговор зашел о Варшаве, он сказал, что успехи строительства здесь сильно раздуты рекламой.