Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

Кампанелле было двадцать три года, когда вышло в свет его сочинение. Ни с чем несравнимое чувство испытал он в тот день… Сын бедного, неграмотного деревенского сапожника, он написал ученый трактат на латинском языке! Книга эта издана! Отец может им гордиться. С ближайшей оказией надо послать книгу в Стиньяно. Но отец не сможет прочитать этой книги, и, даже если бы кто-нибудь перевел ему с латинского сочинение сына, он ничего в нем не поймет. Горькая мысль. Далеко, страшно далеко ушел Джованни от отчего дома. Близким не понять того, чем он занят. А все-таки какая радость держать в руках свою книгу, напечатанную, переплетенную, только что выставленную для продажи! Собственные слова в напечатанном виде выглядят по-другому, они весят больше. Вдруг Кампанелла натолкнулся на опечатку. Это как укол в сердце. Он даже замычал от огорчения и когда, наконец, дошел до дома и подарил книгу своему хозяину и благодетелю, не мог говорить ни о чем другом, кроме того, как омрачена его радость нерадивым наборщиком.

Марио дель Туфо приветливо и спокойно сказал:

— Досадно! Но главное: книга напечатана!

У книги молодого философа нашлось много читателей. Не только люди, действительно увлеченные наукой, с которыми Томмазо встречался у дель Туфо и у делла Порта, познакомились с ней, но и те, кто никогда не прочитал ни строчки ни Аристотеля, ни Телезия, услышав, сколько разговоров вызывает книга Томмазо, поспешили ее купить. Студенты Неаполитанского университета тоже прослышали о новинке. У кого не хватало денег, складывались, чтобы сообща заплатить за один экземпляр.

Студенты больше не желали зубрить: «Бытие, не имея начала, было бы бесконечным, значит, его не было бы нигде. Но поскольку оно не бесконечно, значит, оно было сотворено. Так говорит учитель!» Им не хотелось восхищаться тем, что святой Фома Аквинат гордо называл себя «человеком одной книги». Им хотелось прочитать как можно больше книг. Они больше не соглашались принимать все на веру. Им хотелось доказательств, таких, которые можно проверить. Они не соглашались, что книги, написанные за много веков до того, как они родились, сохраняют и для них свою истинность. Не может быть вечной мудрости! Откуда такая дерзость?

Их прадеды, деды, пожалуй, еще и отцы покорно бубнили: «Пояс земли называется экватором. Приблизиться к нему нельзя. Там великий жар, кипит вода, корабли загораются, а люди обращаются в пепел». Но уже многие знают, что славный корабль «Виктория» под командованием отважного Себастиана д'Элькано пересек экватор, а вслед за ним это совершили много кораблей. И никто не сгорел! А другие корабли обогнули земной шар. И некий нюрнбергский астроном-любитель, купец и мореплаватель Мартин Бегайм соорудил огромный глобус, на котором написал гордые слова: «Да будет ведомо, что на данной фигуре вымерен весь свет, дабы никто не сомневался, насколько мир прост, и что повсюду можно проехать на кораблях или пройти, как здесь изображено…» Но в университетских аудиториях таких глобусов нет. И спрашивают профессора, никогда не покидавшие стен родного города, глубокомысленно почесывая в волосах:

— Как говорит учитель о строении нашей Земли?

— Magister dixit — учитель говорит, что к экватору приблизиться нельзя.

…Профессор дремотно и согласно кивает головой.

— Учитель говорит, что Солнце совершает свой путь вокруг Земли.

В университетах Европы в ту пору шло великое брожение. На университетских кафедрах появлялись профессора, говорившие такое, чего раньше никто не осмеливался сказать. Новые веяния побуждали дерзких философов ставить под сомнение авторитет Аристотеля. Дерзкие медики на основании опытов решались нападать на непререкаемого Галена. Им яростно сопротивлялись приверженцы авторитетов, схоласты, годами читавшие лекции по раз и навсегда затверженному тексту, ссылавшиеся на одни и те же имена, приводившие одни и те же цитаты, торжественно возглашавшие: «Учитель сказал…» Раз и навсегда одобренное, затверженное, задолбленное было подножием их кафедр, фундаментом их благополучия, подкладкой их докторских мантий, одеялом их постелей, скатертью-самобранкой их столов. Ученые схоласты, защитники неизменного, стремились изгнать из университетских стен дух сомнений и поисков, писали на беспокойных искателей пасквили и доносы, выживали их из университетов, добивались запрещения их трудов, запугивали студентов, которые жаждали нового слова, стращали робких, переманивали колеблющихся, развращали и подкупали тех, кто, несмотря на молодость, был склонен пойти по пути, который вел к «мясным котлам», как говорится в Святом писании. Иные профессора, решившиеся учить по-своему, пугались преследований, сдавались, смирялись, покорно жевали осточертевшую жвачку. Дожить бы до пенсии. Среди них были такие, кто на экзаменах улыбались студентам улыбкой авгуров. Мол, и я знаю, что все это вздор, и ты знаешь, что вздор. Но я хочу остаться профессором, а ты хочешь стать магистром. Так что валяй, не стесняйся! Свои люди! Друг друга понимаем! Таковы правила игры. Гнусные правила!