Гражданин ГР

Что касается его самого, то, несмотря на знакомство с разбойниками, он ко всем людям относился одинаково ровно, с одинаковой уверенностью в том, что все честны и порядочны, только несчастны порой. Глядя на него, человек начинал верить в свои лучшие качества. Чувствуя стабильность его настроения, люди тянулись к нему, некоторые даже пытались прижаться, чтобы, напитавшись здоровой энергетикой, поправить собственные отношения с жизнью. Они увлекались его идеями и с радостью шли за ним в надежде стать такими же, как он, жизнелюбами. Но людей часто поджидало разочарование – путь к оптимизму был намного длиннее, чем он представлялся вначале, не всем хватало сил пройти его до конца. Поэтому многие считали себя обманутыми задором Нанайца, они злились, накидываясь на него с упрёками. «Это несправедливо! – говорили обиженные. – Вместо того чтобы вывести нас на просторы счастья, ты заставляешь работать!» Им было невдомёк, что оптимизм Нанайца напрямую зависел от его умения трудиться.

Он любил широту и размах предприятий, замышляя такие дела, от которых захватывало дух: если бизнес, так с котлованом, если котлован, так размером с футбольное поле! Вместо лопаты – бульдозер, а вместо палатки – Толковый дом! По-другому ему было неинтересно. Многие завидовали Нанайцу, наблюдая за тем, с каким упорством он ковыряется в сухой земле, зная, что найдёт там если не изюминку, то хотя бы косточку от неё, которую посадит у себя на огороде и будет ждать, пока из неё не вырастет виноград редкого сорта. Такое уже было и не раз. Про него говорили за спиной: «Этот всегда найдёт изюминку в куче дерьма!», подразумевая, что надо быть к нему поближе, на всякий случай. А вдруг там окажется целая россыпь косточек или горсть изюма? В том, что Нанаец поделится с ними, никто не сомневался.

Стихи и песни

Как большинство романтических личностей, Нанаец любил петь песни и сочинять стихи. Давно известно, заниматься этими делами человека заставляет любовь, глубокая вера во всё светлое, во всё хорошее или тоска от безверия и отсутствия надежды. Нанаец пел от любви. Он не мог отличить ноту «до» от ноты «фа», голос его не был приспособлен к передаче звуков разной высоты, он не умел брать дыхание, чтобы хватало на несколько тактов, но это не играло никакой роли, когда на него вдруг накатывало. Происходило это крайне редко, в минуты, когда было трудно выдержать ощущение накопившегося счастья, когда требовалось хоть немного, но освободиться от него, выпустив порцию хорошего настроения наружу. Он пел, когда взгляд на мир давал такой импульс энергии, взбадривающей его тело и душу, что не петь было просто нельзя.

Нанаец чувствовал за собой отсутствие слуха, поэтому очень стеснялся. Он принимался петь лишь в моменты полнейшей безопасности со стороны незнакомых проходимцев, чтобы никто не возмутился в ответ на его концерт. Наклонив голову вперёд, нахмурившись, так что сдвинутые брови топорщились рядом, сойдясь над крупным широким носом, он начинал громко, с большим напряжением кричать, представляя, что поёт. Мажор и минор в его исполнении звучали одинаково бесстрастно, характер песни выдавало лишь выражение лица Нанайца, которое делалось то величаво-торжественным, то скромно-печальным.

Иногда он включал в число своих слушателей жену, очарованную звуками его голоса ещё в молодости, двух дочерей, обожавших отца и без музыкальных способностей, и родителей жены, относившихся к нему весьма уважительно. В Новый год, на Восьмое марта и в День Конституции Нанаец чувствовал себя особенно расслабленно и умиротворённо. В эти дни собиралась вся семья. Ужинали за праздничным столом, вели неспешные разговоры и слушали выступления главы дома. Переполненный ощущением счастья, пропустив пару рюмочек, Нанаец начинал петь. Все тотчас умолкали, глядя на него с невыразимым восхищением, и наслаждались пением до тех пор, пока кто-то по неосторожности не пускал тихий смешок в праздничную атмосферу. Тут Нанаец умолкал. Сначала он принимал вид растерянного человека, которого перебили на самом интересном месте, а потом принимался смеяться вместе с остальными.

Тесть с тёщей, обессиленные от восторга и смеха, остаток вечера доказывали своему зятю, как великолепно он поёт.

– Ну а то, что не всегда можно узнать песню, – кричал тесть, – говорит не о твоих певческих способностях, а о нашем жутком, пещерном невежестве, поверь!

Нанаец, разумеется, не верил, но и не обижался, видя, что любим.

Что касается поэзии. Стихи он писал нечасто, тоже под счастливым настроением, когда уже и песни не хватало, чтобы выразить радость от жизни. Однажды сочинил ёмкое по выразительности четверостишие к Восьмому марта и посвятил его тёще, так как именно она находилась рядом с ним в этот знаменательный момент, угощая холодцом и горчицей. Слова пришли к нему неожиданно, застав врасплох, но зато настолько верные и точные, что Нанаец даже ничего исправлять не стал. Он быстро начеркал стихотворение на салфетке и громко прочитал: