Гражданин Том Пейн

— Теперь насчет того, что у вас сказано про делегатов Конгресса — не мне, конечно, спорить, господин Пейн, но я бы, может, предложил тут одну штуку. По-вашему, Конгресс мог бы выбрать президента…

Они были напористы, сообразительны, азартны, но чужды тонкостям воспитанья. Им ничего не стоило в задумчивости поковырять в носу, жевать табак и сплевывать куда попало, они не отличались чистоплотностью. Они внушали отвращение виргинцам и мэрилендцам, с которыми постоянно вздорили, доходя до рукоприкладства, и не слишком ладили с пенсильванскими голландцами.

Пейн расстался с Моррисоновым ружьем. Он мог вполне обойтись своим старым мушкетом, тем более что сильно сомневался в своей способности попасть в цель, даже если бы зарядил оружие картечью. И отдал длинноствольное ружье солдату-виргинцу, которому оно действительно могло пригодиться.

Когда Грин услышал от Пейна в подробностях, что произошло с ассоциаторами, он покивал головой и произнес без гнева:

— Это, конечно, не первый случай. В других местах случалось то же, и не однажды. Случалось, вероятно, и у нас.

— Причем они не трусы, — сказал Пейн.

— Люди вообще не трусы. Они взвешивают: то ли лучше остаться и воевать, то ли лучше сбежать.

— Им не хватило целеустремленья, — сказал Пейн. — Их отштамповал такими определенный порядок вещей за Бог знает сколько столетий — так как же их перештампуешь одним махом? К тому же и командованье фактически отсутствовало. Раш мне еще в Филадельфии подчеркивал, что революция — это ремесло. А что мы знаем об этом ремесле?

— Ничего…

— И все-таки я не могу примириться с мыслью, что это гиблое дело. Гиблое, как вы думаете?

Грин отвечал, что нет, но без особой убежденности.

— Да нет, не гиблое, разумеется. — Пейн покрутил головой и крепко потер себе лоб мясистыми пальцами. — Революция есть нечто новое — настолько новое, что мы и сами не отдаем себе отчета. Мне иногда приходит в голову, что мир с апреля прошлого года вступил в новую эру.

Он спросил у Грина, сколько это займет времени, сколько лет, и Грин сказал, кто знает — может быть, двадцать, а возможно, и сто. Они улыбнулись друг другу; Грин, сощуря голубые глаза, обнажил крупные крепкие зубы, оценив, что за роль выпало каждому их них играть в этой своеобразной комической опере. У Пейна полегчало на душе, когда другой высказал то же, что думал он сам.

Грин говорил, как он рад тому, что Пейн здесь.

— Это мало что значит, — возразил Пейн.

— Нет. Я стараюсь научиться, как успешно провести кампанию, но много ли проку, если люди не будут знать, за что воюют?

— А вы думаете, я могу объяснить?

— Да, думаю, — кивнул Грин.

— Хорошо.

— Офицерское звание не хотите иметь? Это, знаете ли, несложно. Капитана — совсем просто, но можно и полковника или майора, если угодно, — у нас их, слава тебе Господи, столько…

— Не надо, нет.

— Все же внушает уважение, — заметил Грин неуверенно.

— Если я не заслуживаю их уваженья как Том Пейн, то никакое звание не поможет.

— Так-то так…

— Вы понимаете, единственное, что я могу им дать, — это обоснованье. В военном деле я ничего не смыслю.

Он находился в Хакенсаке, когда пал Форт Вашингтон и в руки к англичанам, точно лакомый плод, угодили разом три тысячи пленных. В Хакенсаке, на пять миль дальше от берега, чем Форт Ли, расположилось более крупным лагерем соединение потрепанной Континентальной армии, солдаты из Джерси и Пенсильвании, разболтанные горлопаны; грязь и убожество лагеря навевали на Пейна тоскливые воспоминанья о филадельфийском ополчении. Бивак кишел маркитантками всех возрастов и всех степеней паденья. Солдаты держали кур и поросят и своим поведением успели заслужить лютую ненависть у местных фермеров.

Грин сказал ему:

— Ступайте посмотрите — может, удастся втолковать этим свиньям, за что они воюют.

«Свиньи» скалили зубы, когда он заводил речь о революционной армии. Они забросали его грязью, когда он попробовал доказать, почему стоит умереть за узенькую полоску поселений на краю дремучих лесов, и ему впервые за много лет пришлось пустить в ход кулаки. Внешность обманчива: они убедились, как он силен, какими мускулами покрыты его литые плечи. Когда он уложил нескольких из них, его зауважали.

Начальник лагеря, тучный артиллерийский полковник Генри Нокс, сказал ему с усмешкой знатока:

— Такой разговор они понимают.

Сам он торговал в прошлом книгами, занимался немного издательским делом и Пейна принял как дар, ниспосланный ему Богом во избавленье от скуки. Он часами держал Пейна у себя в палатке, расписывая ему, каким фантастическим успехом пользуется «Здравый смысл», а поскольку оба понимали толк в выпивке и подходили к этому делу серьезно, то не однажды за душевной беседой надирались к вечеру в стельку.

Если и был человек на свете, напрочь не годный в начальники грязного, буйного, объятого смутой лагеря, так это Нокс — улыбчивый, молодой, двадцатишестилетний, румяный и толстый, готовый ежеминутно говорить о своей жене и без устали выпытывать у Пейна историю с распродажей его книги. Неужели двести тысяч продано? Все утверждают, что да.