Гражданин Том Пейн

Лето прошло; багряная, рыжая, бурая листва, шурша, ложилась на булыжные мостовые Филадельфии, с северо-запада подули холодные чистые ветры, а Пейн по-прежнему сидел и черкал листы бумаги. Вещь была завершена — или ей не было завершенья, он не знал. Он написал небольшую книжку, чтобы людям стало ясно, что к чему, — и она взывала о независимости. С обдуманной злобой он разнес в пух и прах самую идею монархии. Он говорил о том, как долго человека распинали на кресте, и в выражениях, доступных пониманию любого крестьянина, призывал создать на этой доброй новой земле новый и добрый мир. Он даже решился предложить одну из возможных форм правления. И без конца, с томительным упорством, возвращался к главному: что — пусть ценою горестей, мук, кровопролития — здесь должна родиться новая, независимая страна.

На первой странице вывел, как бы заглаживая свое преступление: «Здравый смысл; писано англичанином».

Итак — завершенье; кипа бумаги, исписанной каракулями. Никто этого не прочтет — никто, вероятно, и печатать-то не возьмется; но то, ради чего он трудился, было сделано.

Им овладели усталость и безразличие; не было даже желания напиться зачарованный прохладой, знаменующей наступление осени, он лениво бродил по узким улочкам Старого города, вдыхая воздух, принесенный ветрами с просторов грозного и таинственного Запада. Никогда так не совершалась в Англии перемена времени года — круто и резко, чтобы воздух, омыв целый континент, звонко рушился любителей прибрежных прогулок, беглецов из Старого Света.

Обнаружилось — столь коротка людская память, хотя бы и на мишени грубых шуток, — что уже мало кто помнит его прозвище, Здравый Смысл, и немногим приходит в голову подтрунивать над ним. Его оставили в покое — что ж, тем лучше, говорил он себе то и дело.

Он дал прочесть готовую рукопись Эйткену; ни следа вражды между ними не оставалось, и Эйткен, вздев очки на нос, внимательно, ничего не пропуская, вчитывался в корявые строчки. Наконец он сказал:

— Недурная вещица, Томас, но ох и опасная, парень.

— Если прочтет кто-нибудь, — сказал Пейн.

— Я печатать не стану, но хотите — можно отнести к Бобби Беллу, он охоч до такого добра.

— Как скажете, — кивнул Пейн.

Белл, тоже шотландец, с носатым длинным лицом и руками, навек перепачканными типографской краской, поздоровался с Пейном и, приняв от него рукопись, облокотился на прилавок и погрузился в чтение. Пейн присел на стул, потом закрыл глаза, потом вздремнул немного и, очнувшись, увидел, что шотландец начал снова читать с первой страницы. Лицо его ни разу не дрогнуло, не изменило выражения, пока он перечитывал рукопись. Потом он аккуратно собрал ее, положил на прилавок и придавил сверху пресс-папье, чтобы не разлетелись листки.

— Не возьмете, — сказал Пейн.

— Да нет…

Пейн поднялся было, но шотландец остановил его:

— Погодите. Дохода обещать не могу, но набрать — наберу и напечатаю. Кто знает, разойдется или нет, а у меня закон — своим интересом не поступаться. И худого я в том не вижу.

— Не надо мне денег, — сказал Пейн. — Я написал это потому, что иначе не мог, вот и все. Если книжка принесет деньги, забирайте себе, мне не нужно.

— Ну что ж, если кому вздумалось положить мне в карман монету, я с таким человеком не спорю.

— То есть, значит, напечатаете.

— Сделаем, — сказал Белл скучным голосом.

Пейн встал и вышел из мастерской с тем же небрежным видом, с каким в ней появился.

VII. Здравый смысл

Бенджамин Раш, молодой врач из Филадельфии, давно уже пришедший к заключению, что человечество страдает не одними телесными недугами, рассказывал Бену Франклину о том, как Белл охладел к идее напечатать книжку Пейна.

— Струсил, по-моему, — говорил Раш. — И я его не виню. Он, как и сотни тысяч других, не понимает своей же пользы — иных забот хватает, как, впрочем, и всем нам, грешным, наверно… Черт, просто чем дольше думаешь, чем больше приходится поражаться, как это у лексингтонских фермеров хватило духу выстоять.

— А читали вы его книжку? — спросил Франклин.

— Читал.

— Ну и как, понравилось?

— О таком не говорят, нравится или не нравится. Так же как о порохе или кровопускании.

— Вы, конечно, добились того, чтобы Белл ее все-таки печатал.

— А что? Во-первых, он мой должник — ну и потом, я, признаться, слегка задел его за чувствительную струну.

— Таких понятий, как хорошо и дурно, больше не существует, — меланхолически размышлял вслух Франклин. — Мы эти соображения оставили позади и — вперед!

— Такие понятия очень даже существуют!

— Ну да. — Франклин пожал плечами. — Тысячу лет миром правят короли, и считалось, что это хорошо. Хорошо и справедливо, что маленькие люди страдают и гибнут. Что из них делают рабов — до того справедливо, что в цепях даже и надобности не было. — Он помолчал в нерешительности и прибавил: — Жалко, что я стар. Поглядеть бы…

— Если хотите прочесть книжку, — сказал Раш, — то она выходит на днях. Вы, вероятно, какие-то места смотрели в рукописи. Чем-чем, а скрытностью этот Пейн не отличается.