Гражданин Уклейкин

— Ну, пропущай!.. Правду хочу изложить.

— Нальют тебе, брат, за правду.

— А мы выльем!

И-эх и каблучки мои подметки!
И охотник я до водки!
Пью портейн я и мадер
И шинпанскую партер!

— И набирает, шут его возьми…

— Пропущай! Тебе говорят!

— Уклейкин, про полицию вали!

— Про пристава! Гы-гы-гы… Гладко у его про пристава… Да не бойсь!

— Боюсь? Я?! Супротив хочь кого!

Полицейский тревожится, — можно ли. Но он не слыхал еще про пристава.

— Здесь могешь все, а туда не допущено.

— Прорвусь!..

— Не прорвешься.

— Достигну! Я их во как изуважу!.. Жулье!

— Ну-ка, про несчастного-то… Вклей!..

— Л-ладно… Я ему пропою… широкорылому черту… Давай его сюды!.. Н-ну!..

Уж и Иванов… наш пристав частный…
Ужасть человек несчастный!
Страсть!..

— Во-во… как сейчас резанет… Ну-ка!

Ни попить ему, ни съесть, —
Все бы как в карман залезть…

— А то в морду слазить… Он ма-астер…

И чистит зубы ломовым,
Однако часто… и городовым!

Уклейкин щурит глаз и делает пояснительный жест.

— Ну, уж это ты… Ломовым это так, а…

Полицейский не совсем доволен.

— А Митреву-то? — возражает медник.

— Ну, дак это на пожаре… Дело горячее…

Полицейский кладет на плечо Уклейкину руку и говорит примирительно:

— Ну, вот што, Уклейкин… ступай ты теперь к Матрене и не шкандаль.

— Ты меня Матреной? Ма-тре-на!.. Тьфу!

Шкура! Понимаю я себя ай нет? Пропущай! На публику хочу!.. Н-ну!

— Не лезь, нельзя.

— Пущай! Я житель… житель я ай нет? Не можешь меня… Пу-усти!

Уклейкин напирает лицо к лицу, выпячивает грудь и откидывает голову.

— Што ж не пропущаешь-то его, в самделе… Дай ему душу-то отвести… Может он гулять-то!

— Расходись, ежели безобразить!.. Не скопляйси! Боле как троим не приказано… Н-ну-у!

А из-за толпы уже подобралась рослая, румяная баба и перехватывает Уклейкина за пиджак.

— Шкилет ты окаянный, а! Долго мытарить-то ты меня будешь, гнида ты несчастная, а?

Уклейкин сразу вянет, заслоняется рукой и бормочет:

— Не трожь… Сам, сам пойду… Ты не…

— У, несыть, кабашник! Ишь дармоеды, го-го-го! Лупоносы!

Она тащит Уклейкина за плечо, тычет в спину, и он идет толчками, откидываясь назад и на ходу вскакивая в опорки.

— Дай ей леща! Опоркой-то по башке! Э, зеваный черт!

Все еще не расходятся: сочувствуют Уклейкину и ругают Матрену.

— На меня б ее, печенки бы заиграли! — говорит кузнец.

— Уж и намылит она его, нашкипидарит!.. Чичас он еще в чувстве, а вот когда врастяжку, уж и лупит она его!.. Полсапожками по грудям, куда влезет.

— Баба могучая, д-д-а-а…

— Прямо клей! Все соки из его выбрала… Вот какая баба — груда!

— У ей крови много… путаная. С отцом дьяконом допрежь она все… Да вот у Власия-то на Стрижах, кудластый-то был… Стирала она у него, а он…

— М-да-а… Баба невредная…

— Хи-хи-хи! — заливались портнихи.

— А вы не слушайте, мы тут про деликатное толкуем.

— А мы и не знаем.

— А не знаете, так спущайтесь вечерком, узнаете…

Застучали медники. Застрочили машинки. Ударили к вечерням.

II

Когда случалось, в запой, попасть на Золотую улицу, Уклейкин первым делом направлялся к дому городского головы.

— Ага! Городская голова! Л-ловко! В три етажа загнул… Чи-исто!.. С миру по нитке — голому рубаха.

Мчался, брызгая грязью, рысак с окаменелым чудом на передке, и Уклейкин раскланивался вслед.

— Благодетели гуляют… От-лич-но!

Перед колоннадой депутатского собрания он брал картуз в обе руки, прижимал к груди и поднимал глаза к небу.

— «Дом бла-а-род-но-го дво-рян-ства»! Та-ак. Храм! Шапочку, господин, сымите.

…Отцы вы наши и родители,
Дворянские производители!..

Хохотала извозчичья биржа, а бульварчиком подкрадывался полицейский.

Участок Уклейкин обходил стороной, усаживался на уголке на тумбочку и говорил выразительно:

— Правительственный си-нод!.. Не подходи близко… Жулье!

Его тянуло сюда, как бабочку огонь, как поднятого зайца последнее логовище.

— Ежели ты у меня ешшо…

И Уклейкин летел с тумбочки, теряя опорки.

— Вдарь! Н-ну… еще! Тир-рань! М-можешь!.. И снова падал.

Одно время хотели даже выслать его из города, но вице-губернатор сказал:

— Оставьте. Скажут — деморализация власти. Приказать строго-настрого полиции не пускать его в общественные места в нетрезвом состоянии… Вот!

С тех пор Уклейкина перехватывали на перекрестках.

— Жулье!.. Шкалики!.. Шпана!..

Скромная тишина летнего вечера, упоенного отзвуками военного оркестра, нарушена, и тревожно вздрагивает самоуверенная труба, теряя такт. И обыватели уже оторвали взоры от молодецкой фигуры красноносого усача-капельмейстера.

— Уклейкина гонят!

— Где, где гонят?

— Да вон, к палате побежал. Вон стегает-то!

— Споткнулся.

— И вовсе не споткнулся… Это он за опоркой.

— Нет, перехватили.

Но труба уже отыскала потерянный такт, снова гремит ободряющий марш «Под двуглавым орлом», и граждане снова чихают в шелесте шелковых юбок.

— И с чего это в нем? — рассуждали иногда в переулке.