Гражданка Изидор

Интрига за интригой, подлость за подлостью… С помощью этой игры молодчик наш немало преуспел. Во времена отеческого правления «короля — гражданина» он благодаря другу своему Гизо и всей прочей шайке полегоньку да потихоньку достиг титула пэра Франции и уже принадлежал к высшему слою тогдашних крупных лакеев. Ну‑ка, кланяйтесь ему теперь пониже, поскорее падайте пред ним ниц — он перешел в стан хозяев! По его мнению, все кругом шло как нельзя лучше — народный лев был если и не мертв, то, во всяком случае, скован глубоким сном… Но вот в сорок восьмом году, двадцать второго февраля, спящий пробудился, монарха охватил страх! «Ну‑ка, верные слуги, держите‑ка совет да скорей спасайте свою марионетку». Они стали держать совет, и особенно отличился тут наш рыцарь. Он советовал государю попросту «расстреливать всю эту сволочь картечью». С помощью линейного батальона да двухтрех эскадронов легкой кавалерии милейший барон (незадолго до этого он получил еще один знак бесчестья) брался уничтожить навсегда и палату депутатов, и муниципалитет, и Национальную гвардию, и все то, что так или иначе было связано с восемьдесят девятым, девяносто вторым, девяносто третьим годом… Благосклонно выслушанный во дворце, благородный этот человек — вы восхищаетесь им, конечно, так же, как и я! попытался дать отпор народу и чуть из собственной шкуры не вылез, стараясь спасти королевский трон. Напрасный труд! Несколько часов борьбы — и народ восторжествовал над младшей ветвью, как восторжествовал он в восемьсот тридцатом над старшей. Ну, а там, конечно, оно и пошло: да здравствует Республика, да, да, республика демократическая, республика социалистическая — какая только вашей душе угодно. И, конечно, громче всех звучал голос некоего новоиспеченного демократа, того самого блистательного пэра, который еще так недавно предлагал стереть всех в порошок. Право, у него был прекрасный голос — отличный тенор, и «Марсельезу» он пел так же хорошо, как прежде пел «Парижанку». Его сделали префектом или чем‑то там в этом роде, потом чрезвычайным комиссаром… временного правительства. Какой удачный выбор! Стремясь доказать свою искренность, наш новообращенный демократ всех и каждого величал гражданином. Нате, мол, ешьте! Никто не умел лучше, чем он, замереть, поднять глаза к небу, прижать руку к сердцу, произнося эти три вновь вошедших вдруг в моду слова: «свобода», «равенство», «братство». Его рвение дошло до того, что он даже хвастал тем, что родился от простого рабочего. Право же, это был совершенно очаровательный революционер, и Марианна[12] была обслужена на славу.

И вот сей коммунист, водрузив красное знамя, принялся произносить речи, да такие революционные и столь удивительным образом превращавшиеся тут же в бонапартистские, что после государственного переворота его не забыли. В свое время он был бароном — наш Брут стал им снова. Как только провозглашена была Империя, его немедленно же назначили сенатором, а там, немного погодя, он стал командором, кавалером ордена Почетного Легиона — да разве все упомнишь? — да, конечно, он заслужил их, все эти плевки, которые сияют звездами на его груди! И вот уже более семнадцати лет, как этот уважаемый, благомыслящий муж раз в две недели, по крайней мере, поднимается на трибуну, чтобы изрыгнуть свою злобу на Республику, удушенную в пятьдесят первом году, и прославить ниспосланного небом палача, удушившего ее.

Таковы — в самых кратких чертах — дела и поступки Марка — Фирмена Лоиса. Я, пожалуй, не ошибусь, если назову все это историей одного негодяя, как вы думаете?

Она умолкла и пристально взглянула на этого старого, матерого врага свободы, в жилах которого текла, между тем, та же благородная кровь апостола революции, что и в ней — благоговейной, самоотверженной служанке Свободы.

— А теперь, — сказала она грозно, — когда вы уже догадались, кто я такая, теперь, когда я выполнила свой долг, можете, милостивый государь, идти к вашим приспешникам и лизоблюдам, а они — бьюсь об заклад — уже удивляются тому, что вельможа, подобный вам, удостаивает столь долгой аудиенции меня, простую женщину из народа. Поторопитесь же, вам, быть может, предстоит пировать с ними сегодня последний раз. Уже наступает вечер, поздний вечер для нас, ведь мы старше этого столетия, а впереди — ночь, за которой уже не будет утра. Теперь я сказала все. Прими привет от Элен Лоис. Прощай, иуда!

И спокойно произнеся эти слова, она поднялась, строгая, величественная в своем бедном траурном платье, и медленно направилась к дверям, бросив последний взгляд — презрительный, сверкающий и острый, словно клинок, — на сраженного ужасом перебежчика и братоубийцу.

— Пропусти меня, — приказала она, — ну же, дорогу судье!

Он тяжело упал пред ней на колени и, весь дрожа, сложил в мольбе свои старые, оскверненные, преступные руки.

— Ради нашего отца, имя которого я предал, прости меня, сестра.

Она остановилась, твердая и спокойная, как бесстрастный исполнитель закона.