Грегорио, друг Эрнесто

Утром ветер по-прежнему трепал небо, но маленькой лодчонки возле меня не было. Я помолился за упокой души этого здорового, молодого и веселого янки и начал готовить себе завтрак... Прошло лет пять, и вдруг ко мне ночью, в Кохимаре, прибегают с почты, стучат в окно и говорят, что из Гаваны звонит какой-то важный американец, знаменитый корреспондент, и требует меня к телефону. Я никак не мог взять в толк, зачем я потребовался американскому корреспонденту - ведь раньше все янки сидели в <Тропикане> или в <Севиле>, и там пили джин, разбавленный водой, и тискали своих худосочных баб с голыми спинами, и слушали свою музыку, которую, страдая, играли наши ребята. <А как зовут того янки?> - спросил я. Мальчишка с почты ответил, что имя у него испанское, Эрнесто, и фамилия тоже испанская, точь-в-точь как название нашего города Камагуэй. Не знал я никакого Камагуэя. Ладно. На почту все же пошел и услышал в трубке писклявый голос - у Папы был совсем не мужественный голос, у всех настоящих моряков совсем не героические голоса. <Здравствуйте, кэп, я послал за вами машину, приезжайте ко мне, надо поговорить кое о чем>. Мне понравилось, что шофер отвез меня не в Ведадо, запретный район, где жили одни буржуи, а в старую Гавану, около Кавалерии, в бар маленького двухзвездочного отеля, и там за стойкой стоял тот янки, которого я обматерил в бухте Тортуга, и он сразу предложил мне выпить рома, а потом спросил, не хочу ли я с ним поработать: <Я намерен пожить у вас на Кубе всерьез и, если скоплю денег, думаю купить яхту>. Я ответил, что не стану у него работать, и он не обиделся и сказал, что <на трезво> беседа у нас не получится, и мы начали пить. Мы много пили в тот вечер. Папа вообще-то хорошо пил, он добрел, когда пил, и никогда не выдрючивался, как свинья на бечевке, не выказывал себя знаменитостью, не замечал подхалимов, что вертелись вокруг, и не сердился, когда я стоял на своем, отказывая ему: все-таки какой-то заезжий янки, куда ни крути, что у нас общего?! Я стал патроном его барки <Пилар> шесть лет спустя, когда узнал, к а к он воевал в Испании, в м е с т е с кем, з а ч т о и п р о т и в кого. Он ведь тогда мальчишка был - тридцать шесть лет всего, а мне - сорок, пора было остепениться, пора было начинать чувствовать не только море, но и людей только потому я пошел работать к Папе и теперь благодарен за это судьбе, потому что сеньор Хемингуэй <персона распекто де тодо мундо>*, и кто бы что бы сейчас ни говорил о нем, я всегда буду повторять: это был Человек, нет таких больше и не будет... Словом, я начал работать с ним и бывать у него в Сан-Франсиско ди Паула: он там построил второй дом, для тех басков, которые приехали с ним из Испании, от Франко. Папа кормил их, поил, одевал, давал деньги; он им словно брат был - ничего не жалел, а ему деньги нелегко давались, ох как нелегко. Это только такие люди, которые путают корреспондента с писателем, считают, что ему деньги с неба сыпались. Папа жил, когда писал свои книги, у него тогда лицо светилось и глаза были солнечные, а когда он готовился к книге, он пил или делал разные другие дела в ночных домах старой Гаваны, но не оттого, что был распущенным, а потому лишь, что готовился к новой работе. А к ней, говорил он, не подготовишься, если не отбросишь все старое и не почуешь к себе брезгливость - сколько времени зря уходит, а ты, паршивый расхититель того, что отпущено тебе одному и в чем ты, расхититель, ответствен перед целым светом, а не только перед сварливой бабой или глупым начальником, который хлещет втемную и галстук носит, несмотря на жару, чтобы всегда быть п р и л и ч н ы м...

_______________

* П е р с о н а р е с п е к т о д е т о д о м у н д о

самый уважаемый человек в мире (исп.).

- Вьехо, - окликнул Грегорио патрон Луис, - пойдем дальше или будем ставить таблеро здесь?

- Еще с милю я бы прошел, - ответил Грегорио, - только я бы взял на северо-запад градусов тридцать, не меньше.

Грегорио сказал это сразу же, почувствовав наше место в ночном море, не глянув даже на звезды - близкие здесь, дрожащие изнутри, переливно-зеленые, тревожные, будто множество самолетов зашло на посадку и кружит над огромным ночным аэродромом, жалостливо испрашивая у далекого диспетчера права на усталую посадку на воссоединение с планетой Земля...

Патрон Луис поправил курс не по навигационным приборам, разъединяющим человека с его <навыками противостояния природе>, а легким поворотом деревянного бруса, который на самом деле был <рулем> нашей барки, и сразу же ковш Медведицы сместился вправо, и зачерпнула невидимая рука углом этого звездного ковша парное, искристое море...

Грегорио положил недокуренную тобако на чуть вибрирующую крышку м а к и н ы - восьмицилиндрового движка нашей барки и пошел к ящику со снастью. Большие, рабочие, иссеченные шрамами пальцы Грегорио легко откинули крышку и осторожно, с ласкающей нежностью, прикоснулись к м а т р и н о - голубой леске, толстой, но легкой, рассчитанной на самых больших тибуронов.

- Песка модерна!* - белозубо улыбнулся патрон Луис. - Готов, старик?