Грегорио, друг Эрнесто

- Зато я умею слушать, - ответил Грегорио, - а он читал мне, если я просил, а когда он кончил <Старика и море>, а это было ночью, на <Пилар>, он вышел из каюты и сказал: <Малыш, я сегодня закончил одну книжку и так увлекся, что побил свой дневной рекорд - написал полторы тысячи слов. Такого со мной никогда еще не бывало, так что давай отметим это дело, я считаю, что это будет вполне заслуженное <хайболито>.

(Кубинцы - ласковый народ; в отличие от прагматичных каталанцев, они любят уменьшительные: они говорят не <момент>, а <моментико>, не <чико>, а <чикитито>, а вместо категоричного американского <хайбол> говорят <хайболито>.)

- Поешь хоть немного, вьехо, - сказал Хуан, макиниста. - Нельзя быть всю ночь голодным. Или ты ревнуешь, как старый сервидор, готовку нашего Томаса?

- Тот, кто знает себе цену, лишен чувства ревности, - ответил Грегорио. - Я знаю, что могу готовить не хуже любого повара из пятизвездочного ресторана. Раз, помню, Папа позвонил ко мне в Кохимар из Сан-Франсиско ди Пауло и сказал: <Малыш, к нам приедет один мой знакомый, он дорого стоит, у него много типографий в кармане - постарайся приготовить что-нибудь вкусненькое: я хочу показать ему, как ловят рыбу и как готовит мой друг Грегорио>. Я приготовил спагетти по-кубински, с черным соусом; тот ел и ахал и все спрашивал, как называется это блюдо, а я ответил, что это кубинское блюдо называется <коме и кайо>. Тот стал спрашивать, как это переводится, а Папа хохочет и не переводит, а как это перевести? Обидится гость на это <коме и кайо> - <ешь и помалкивай>. Папа ему тогда сказал, что это нельзя перевести, и гость предложил мне поехать с ним в Европу...

Грегорио вдруг отставил стакан с ромом, чуть приподнялся на носки; лицо его собралось мелкими напряженными морщинками, а потом он воскликнул:

- Двадцать первый опрокинулся!

В длинной звездной полосе наших факелов образовалась черная пустота первая рыба ухватила в холодной, темной глубине жирную полосатую наживку макрель.

В долю мгновения Хуан запустил макину и стал к рулю, патрон Луис начал делать петлю из толстого податливого каната, а Грегорио схватил багор, и мышцы на его руках вздулись длинными протяжными буграми.

Нос нашей барки разбрызгивал звезды, они исчезали, поднявшись волной, а потом снова зажигались, шлепаясь в темень воды, и от этих сильных ударов рождались новые звезды, только они были какими-то слишком уж для настоящих звезд юркими, словно маклеры на ипподроме.

Грегорио раскачивался медленно, вместе со шхуной, в такт волне, и поэтому казался слитным воедино с природой, а наша барка была частью этой первозданной океанской природы, она подчинялась ее законам, принимая и ветер и волну как благость бытия, ибо проявление бытия всегда разностно мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия.

Патрон Луис врубил прожектор; белый, льдистый свет его придал морю особую окраску - легко-зеленую, невероятно глубинную. Грегорио и Томас начали выбирать снасть, которая казалась сейчас нереальной, слишком уж голубой, а потому чересчур тонкой, ненадежной.

- Песка гранде!* - крикнул Грегорио, обернувшись на миг, и я увидел, какое одухотворенное у него лицо, сколько силы в нем - отнюдь не старческой, но зрелой, гордой своим знанием и ощущением собственной умелости, подтвержденной мощью мускулов, остротой зрения и быстротою реакции.

_______________

* П е с к а г р а н д е! - большая рыба! (исп.)

Грегорио ощутил податливую тяжесть рыбы, когда леска натянулась, и место, где проходила зримая грань, было отмечено рваным зигзагом голубой лески: в воде она казалась толстой и надежной, очень прозрачной, а в воздухе становилась тоненькой-тоненькой, натяжной, слабенькой, вибрирующей (вот-вот оборвется), принадлежащей всей своей обреченной слабостью и непрочностью людям, а отнюдь не пучинам морским.

- Страхуй, вьехо! - выдохнул патрон Луис. - Она близко!

- Сейчас она начнет водить, - пояснил Хуан, зачарованно глядя в ярко-зеленое, высвеченное слепящим прожектором море. - Если только старик прав, если это тибурон, будет драка. Эмперадор живет в глубине, он дохнет, когда его тащишь наверх, агуха тоже долго не может держаться вверху; тибурон может все.

Леска стала вроде басовой струны рояля после заключительного аккорда. Я вспомнил Вэн Клайберна в его первый приезд к нам, до того еще, как он стал Ван Клиберном, вспомнил его пальцы, потому что такие же длинные и сильные пальцы Грегорио сдерживали режущую вибрацию лески.

- Эмперадор! - сказал патрон Луис, отбрасывая свое тело назад, чтобы выбрать побольше лески. - Это эмперадор, вьехо!

И тут я увидел, как из фиолетовой провальной жути моря в зеленую его освещенность начала втягиваться серебряная ракета; потом ракета стала обретать более реальные формы: огромный нос-сабля, диковинные плавники, длинные, вкрадчивые, голубые полосы вдоль по туловищу. Я ужаснулся размеру махины, которая медленно, упружисто поднималась вверх, подвластная силе и опыту Грегорио и Томаса.