Грех

Он не подошел ко мне. Он отвернулся. Он укрылся за изгородью, отделявшей террасу от сада. Его рвало. Чарльз смотрел вниз, на носилки. Потом он закрыл лицо руками. Потом повернулся и повел мать прочь от людей, доставивших эту тяжелую ношу.

Около дома ждала машина «скорой помощи». В нее внесли носилки. Мы поехали следом за ней. Мы еще не поняли неизбежность разлуки. Полицейские остались с Беном, чтобы записать его показания.

В маленькой деревенской гостинице нам пришлось отвечать на вопросы любезного сержанта полиции и исполненного сочувствия врача. Как будто бы, отвечая на вопрос «как?», можно понять «почему?».

В сумерках мы молча возвращались в Лексингтон. Мы с трудом узнали Лексингтон. Он предал нас. Столько лет мы верили в надежность его стен. Закутавшись в свою ненависть, я ничего не боялась. Разве я осквернила Лексингтон? Нет. Нет. Сын Элизабет убил моего мальчика.

Я не чувствовала себя виноватой. Ни в чем. Я не допускала и не могла допустить другой мысли. Иначе меня ждало безумие.

26

Бессмысленно описывать то, что происходило в следующие дни. Те, кто пережил это, знают. А те, кто не пережил, все равно не поймут.

Похороны. Приехали мальчики из их школы. Вид их сильных, крепких ног обжигал меня. Я смотрела на их лица, и мне казалось, что меня заставляют глотать уксус. Их голоса, словно яд, впитывались в меня.

Печальный директор школы и учителя торжественно произносили речи. Мальчики, которых уже нельзя было аттестовать по итогам семестра.

Какой-то министр, представители делового мира, люди искусства, ученые, работники издательства чувствовали себя неуютно. Никто не знал, что сказать. Слова перестали существовать.

Лексингтон собрал их. Он наложил на них свою печать. Он кормил их — после того, как мы опустили мальчиков, в конце концов разомкнув их объятие, в землю. Рядом, на деревенском кладбище, где уже были похоронены члены нашей семьи. Мой серьезный мальчик, Вильям. Теперь действительно серьезный мальчик. Он не должен был быть моим. Он был слишком хорош для того, чтобы быть моим. По какому образцу он был скроен? Расправа надо мной. Те, кто был добр… из членов моей семьи… почему они не замолвили словечка? И тогда я вспомнила. Я не верила в Бога. И в загробную жизнь. И меня это устраивало.

27

Какими старыми и одинокими мы выглядели на следующее утро. Но передышки не было. Смерть взывает к новой жизни. Смерть не дает войти в прежнюю привычную колею. Она торжествует дважды. Она отбирает жизнь и жалит тех, кто остается на земле. Такова ее власть.

Она выбрала самого уязвимого члена нашего клана, Доминика, чтобы разбить наш иллюзорный мир и покой. Его жизнь навсегда утратила гармоничность, и он хотел быть «честным» со мной, со всеми нами, впервые за многие годы.

Честность, Доминик? Прямота? Что-то вроде линии. Часть какой-то фигуры. Прямоугольника? Скорее треугольника. А может быть, и нет. Ведь нас было четверо.

— Элизабет, ты знаешь… что Чарльз и Рут…

Она не пошевелилась, и я даже думала, что она не расслышала его слов.

— Элизабет, я к тебе обращаюсь. Ты знаешь?

— Нет.

— Доминик, что ты делаешь!

— Я говорю правду. В конце концов мы уже имеем опыт беспощадности правды.

— Тогда зачем?..

— Мне… мне это необходимо, Рут. Необходимо. Теперь у меня больше мужества.

Мужества? Боже!

— Недавно я понял, что это Чарльз. Раньше… мне казалось, что я умру без тебя, Рут. Но тогда я не знал, что такое страдание. Еще три дня назад я не знал ничего. Я не хочу жить с ложью. Трудно даже представить, как я жажду, чтобы в моей жизни было хоть что-нибудь настоящее…

— Элизабет, Доминик сказал правду.

— Спасибо, Чарльз.

И, повернувшись к Доминику:

— Удивительно, сколько людей гибнет из-за правды.

— Прости меня. Я должен был это сказать. В конце концов каждый старается спасти свою шкуру.

— Нет, Доминик. Вильям поступил по-другому.

Передо мной возникла картина его гибели.

— Он был смелым. И погиб, — сказал Чарльз.

— Так вот, мне хотелось бы, чтобы он не был смелым. Чтобы он думал о себе.

— И мне, Рут. И мне. Потерять Стефана и знать, что его астма унесла жизнь Вильяма… это невыносимо.

Элизабет кричала. Мы молчали. Потом она заговорила спокойно.

— Как все перевернулось в нашей жизни. Все разбито. Лексингтон. Этот дом, где мне было так хорошо. Моя жизнь. Мне было так хорошо здесь. Так спокойно. Хотя я с детства знала, что все это не принадлежит мне. Смерть… привела меня сюда. Я унаследовала беду. Но меня любили. Очень любили. Я всегда старалась не быть в тяжесть. Не доставлять неприятностей.

Когда родилась Рут, для меня это стало еще более важно. Чем больше она становилась Рут — Рут дикаркой, неуправляемой, блестящей Рут, — тем сильнее я чувствовала необходимость быть спокойной и послушной. Я — Элизабет, сама покладистость. Я выбрала этот путь. И это стало привычкой. Я не умею жить по-другому. Мне не хватает мужества. Даже теперь. Для той жестокой правды, которую открыл Доминик. Я не умею обманывать, как ты, Чарльз. И как ты, Рут. У меня нет сил. У меня нет сил на это.

— Я люблю тебя, Элизабет. Пойми… пожалуйста. Пожалуйста.