Грех

Необидчивый и не примечающий никакой разницы между собой, шестнадцатилетним, и нами, малолетками, Лёха действительно шёл к груше, подпрыгнув, охватывал её ногами и качался, вопя на непонятном и лесном языке.

Верочка хохотала, не сводя с Валька глаз.

Кажется, он нравился ей больше, чем я.

Дед наш тоже придумал нехитрое прозвище – но для Верочки.

– Как там ваша Сахарина? – спрашивал он, когда мы являлись к обеду.

Мы с Вальком, весело переглядываясь, ели жареную картошечку, закусывая помидоркой и огурчиком. Картошечка пылала, огурчики хрустели, помидорки таяли.

Дед и не настаивал на ответе, он просто так спрашивал.

После обеда шли купаться. Дорога на пляж пролегала через трассу. Привыкшие к земле и травке пятки удивлялись раскипячёному асфальту.

– Ты заметил, что у неё щиколотки толстые? – вдруг спросил братик, мелко ступая и глядя куда-то себе в ноги.

Надо же, я ведь не заметил.

У ладной, в меру булочной, изюмчатой, гибкой Верочки не было этой ланьей тонкости в щиколотках – ножки в этом месте, напротив, были почти круглые, как буратинное полешко. От этого всегда создавалось ощущение, что Верочка очень крепко стоит на ногах.

Братик посмотрел на меня иронично.

– И волосы у неё пахнут чуть-чуть по́том, и коровником… и парным молоком ещё… – добавил он.

Мы оба не любили запах парного молока.

– …Но от этого она только лучше… – завершил братик свои размышления. Вот уж чего я от него не ожидал. Никакой сентиментальности в нём до сих пор не наблюдалось.

Он и сам, наверное, не хотел так засветиться, посему вдруг перевёл разговор в иную плоскость:

– А давай Верочку позовём на сеновал?

У меня на секунду потяжелело где-то под ложечкой, и ответа я не придумал, вдруг задохнувшись.

– Ничего не будем делать там, – сказал братик. – Какие-нибудь журналы посмотрим, например…

Честно говоря, в тот год я и малейшего представления ещё не имел, а что, собственно, можно делать с Верочкой. Валёк, похоже, знал, но не распространялся.

Вдохновлённые, перебрасываясь никчёмными словечками, мы так и шли, и каждый себе представлял, что вот мы с Верочкой на сеновале… Там такая пыль стоит в плотных столбах заходящего солнца… Верочка в сарафанчике… Иногда привстаёт, отряхивается, и мы все смеёмся, будто бы в каком-то предчувствии… Можно погладить её по руке, вроде бы как случайно, вот. И тут все перестанут смеяться…

У Верочки есть щиколотки. У неё есть затылок, по которому она иногда проводит крепкой ручкой с коротко стриженными матовыми ногтями. У Верочки есть родинка на запястье и родинка на плече. У неё есть два колена, круглые, как маленькие чайные чашечки. Чего только у Верочки нет.

На пляже, странно, не оказалось почти никого – хотя обычно в жаркую погоду там отмокал и стар, и млад. Лишь полёживали и покуривали какие-то из соседнего поселка, постарше нас.

Мы поскидывали шорты и быстро уныряли на другой берег, поиграли там в салочки до посинения и, щёлкая зубами, отправились обратно.

– Пацаны, вы откуда? – спросил нас на берегу самый взрослый, разговаривая с нами полулёжа, с сигареткой в зубах. Губы его криво улыбались.

Мы сказали откуда, глядя ему в зубы.

Их было шесть человек. Один из них, самый мелкий, но, как свёкла, крепкий, на кривых стойких ногах, подошёл ко мне в упор и слегка толкнул в плечи. Неожиданно, как длинными ножницами, взмахнув ногами, я кувыркнулся и грохнул на спину. И сразу понял, в чём дело: у меня за спиной, под ногами присел, согнувшись, другой пацанчик – в итоге лёгкого толчка хватило, чтоб я уронился.

Валёк чертыхнулся – но делать ничего не стал: без мазы кидаться на шестерых, каждый из которых был выше его ростом.

Я поднялся, подошёл к воде, зачерпнул воды, поплескал на спину – саднило, но не так, чтоб очень.

Смочив себя, вернулся, присел, натянул шорты и встал, глядя на самого блатного. Тот всё покуривал и улыбался.

Мне не было страшно – мне было глупо. Чего я, чего они, чего мы – зачем всё…

– Отдай мне своё колечко, – спросил толкнувший меня, кивнув на дешёвый серебряный перстенёк, украшавший мой безымянный на левой.

– Не могу, это… мой, – ответил я миролюбиво.

– А я думал – мой…

– Правда, не могу.

Повисла противная пауза. Я провёл ладонью по лицу, будто снимая паутину. Валёк не шевелился и дышал неслышно.

– Что-то мне вас жалко, – наконец сказал самый блатной.

Мы поняли, что можно уходить. И пошли.

Всю обратную дорогу молчали.

Верочка, сеновал – дурь какая. Кому мы нужны на сеновале, недоделки.

Никогда так безрадостно не ходили за коровой.

Кнуты с собой не взяли.

Корова всё оглядывалась и удивлялась, куда они делись и отчего мы не пугаем её больше.

Наваристый июльский вечер тяготил, и комарьё нудило отвратительно и обидно. В детской ненависти мы хлопали себя по щекам.

Вернулись домой, вяло поужинали, на прибаутки деда отмолчались. Он и не ждал никогда ответа, ему всё равно было весело и аппетитно.

Вышли зачем-то с братиком на улицу, я так долго зашнуровывал ботинки, будто хотел укрепить их на ногах невиданным морским узлом.

Братик влез в калоши и, поплёвывая, ждал меня, глядя куда-то в сторону коровника.