Грех

И значит, почти не пережил свойственного всем моим сверстникам унижения, возникающего от несоразмерности своих разбухших желаний и нелепых возможностей для их воплощения.

Зато теперь чувствовал себя так, словно меня настигла подростковая вялость и невнятность.

Каким-то нелепым сквозняком меня понесло в окраинный дом моей школьной подруги, которая, говорю, была замечательно красива и которую я никогда не любил.

Я добрался туда на вялом троллейбусе, в пустом салоне, вдвоём с кондуктором, и присел в душном подъезде, под лестницей на первом этаже, безо всякого вкуса вспоминая, как здесь впервые коснулся женского лобка и волосы на нём мне показались удивительно жёсткими.

Мы, вспомнил я ещё, тяготясь портфелями, перемещались с подругою с этажа на этаж, убегая от вездесущего лифта, с грохотом раскрывавшегося и вываливавшего в подъезд шумных людей.

«К чему я это вспоминаю?» – думал без раздражения.

Иногда из подъезда выходили люди, не замечая меня, и это казалось унизительным.

Потом я курил, медленно выдыхая дым и разглядывая сигарету. С таким видом курят люди, недавно узнавшие табак.

Мне наивно казалось, что в подъезде ещё живы духи моей юности, и мне нравилось, что я равнодушен к ним и они, наверное, тоже равнодушны ко мне, быть может, даже не узнали меня, обнюхали и улетели.

Не признала меня и крупная собака, которую выгуливал смурного вида человек. Они вошли в подъезд, внеся в его затхлую тишину сырой запах улицы, шум одежды, хлопанье и скрип дверей. Собака мгновенно увидела меня и сразу же кинулась мне в ноги, благо, что была на поводке.

Она залаяла в упор, в лицо моё, вытягивая шею, и казалось, что хозяин не очень старался удержать своё свирепое чудовище.

– Убери собаку, ты! Убери! – крикнул я. – Она сейчас мне голову… голову откусит!

Я вжимал затылок в стену и чувствовал смрад собачьей пасти, видел её нёбо и влажный язык.

Человек не торопился и подтягивал собаку к себе нарочито медленно. Она рвалась и брызгала слюной.

– Ты больной! – закричал я, прикрываясь рукавом.

– Ну-ка, проваливай из подъезда, – ответили мне. – Пошёл отсюда, бродяга!

Держа собаку на поводке и показывая мне готовность спустить её, мужчина дождался, пока я встал и вышел на улицу.

Он кричал мне вслед, но слова его было не разобрать за лаем.

Не без ужаса я представил, что неосторожно вырвал перекладину из стены и теперь там, над плиткой ванной комнаты, зияют два рваных, в сыпучей извёстке и побелке, отверстия.

«Что я скажу Вовиной однокласснице? Что я натворил!»

Кое-как высвободившись из-под клеёнки, я всмотрелся в то место, где только что была перекладина, и с чувством необыкновенного облегчения понял: ничего страшного не случилось.

Перекладина крепилась на пластмассовых ушках, одно из которых просто перевернулось, выронив на меня железную трубку вместе с крепившейся на ней клеёнкой.

Я водворил перекладину на место и вышел из ванной. Никто ничего не услышал.

Вова просил у своей одноклассницы взаймы, она отвечала, что у неё нет денег.

У меня не было сил разговаривать. Я сел за стол и сидел молча, совершенно отупевший.

В тарелке с красной накипью по краям лежал лепесток варёной капусты.

Друзья мои стали собираться, а я никак не мог собраться с духом, чтобы встать.

– Эй, увечный, подъём! – позвал меня Вова спустя несколько минут.

Одноклассница прибирала со стола посуду.

Мне отчего-то захотелось ей рассказать, что у меня и у моих товарищей – у нас нет женщин, давно уже нет, почти три месяца. И до этого у меня их долго не было, может быть, ещё целый месяц. Но тогда я ещё помнил о них, а сейчас совсем забыл, и мне стало гораздо легче.

Мы никогда не говорим о женщинах и не обращаем на них внимания, если идём по улице. Мы всё время куда-то идём.

Но я не стал говорить об этом, вспомнив другую историю, очень трогательную. Как однажды, вот этой зимой, в самом её начале, вышел из подъезда и увидел маленькую девочку на качелях.

Мне захотелось её покачать. Именно так я говорил, глядя в тарелку и невыносимо трудно произнося слова: «мне… за… хотелось… её… по… качать… а она ответила…»

Она ответила:

– Не трогай меня. Ты некрасивый.

Договорив, я всё-таки встал и пошёл одеваться. Долго натягивал ботинки, слушая плеск воды и звук расставляемой в шкафу посуды.

Потом искал рукава куртки, почему-то находя то всего один рукав, то сразу три. Пацаны уже курили в подъезде, ожидая меня.

Помыв посуду, она вышла закрыть за мной дверь, но я не выходил и молча смотрел ей в лицо, которого не различал сейчас и никогда бы не вспомнил потом, если б захотел.

– Я дам тебе телефон, а ты мне позвонишь, – сказал я твёрдо, чувствуя, что меня тошнит.

Она пожала плечами, уставшая.

Я порылся в кармане и достал квадратный твёрдый листок.

– Дай мне… фломастер… я напишу.

Она взяла со стойки у зеркала карандаш и подала мне.

Послюнявив грифель, я вывел номер, понимая, что немного забыл свой телефон и наверняка ошибся в трёх цифрах из шести.

– На, – отдал я ей ровный квадрат с начертанными криво цифрами.

– Что это? – гадливо сказала она.