Грех и другие рассказы

— Деревня та во всей округе зовется Воры́, — продолжил кореш. — А на карте прозвание ее — Тихое. Она, правда, не на всех картах есть. Туда никто не ходит никогда, и даже толковой дороги к Ворам нет. При Советах не построили, а сейчас и не надо никому. К нашей деревне дорога уже заросла, что уж про них говорить. Земляки мои на тракторе ездят по делам. А Воры — на лошадях, по своим тропинкам. У станционного магазина их встречают порой: кто-то из них приезжает за продуктами и берет без очереди всегда, никто не перечит... И пенсии они по доверенности получают на все дворы сразу — в райцентре.

Наша деревня к Ворам самая близкая. Остальные — дальше. Но вообще о них здесь все знают, только никто не говорит вслух — так сложилось. Вроде как дурная примета. К смерти — поминать их.

Я слышал когда-то, что они тут уже лет... не знаю... сто, что ли... или двести живут. Это каторжный поселок, каторжане они бывшие. Пришли в свое время и поселились. И жили только дурными делами. А сейчас, наверное, уже и породнились все — они ж никогда с других деревень людей не принимали. Много их там теперь? Тридцать дворов, да? А раньше, дед нашептывал мне как-то, побольше было. Церковь они не строили никогда; не знаю, кому они молились и молятся... Ну, ты знаешь, Валек, кровавая порука крепче попа держит...

Братик медленно и несколько раз кивнул головой, раздумчивый и тихий.

— В другие времена здесь часто люди пропадали, — рассказал кореш. — В большую войну у нас находили зарезанных баб в ограбленных домах: и все на Воров кивали, когда друг с другом говорили; но если милиционеры являлись, замолкали сразу. Власти тогда все равно о чем-то прознали и единственный раз к Ворам военную экспедицию направили. Каких-то мужиков оттуда забрали на фронт, но многие, говорят, попрятались в лесу, как волки. Короче, чуть ли не одни бабы и были в деревне. Не пожгли их тогда, а надо бы... так и живут теперь.

А в последние годы редко о них вспоминают... Лет семь назад по реке сплавлялась целая семья — вот тогда пропали три человека, так и не нашли. И года три тому — грибники сгинули, тоже втроем. Здесь уверены, что это Воры все. Уверены и молчат. Участковый местный, который меня повязал, — он там ни разу в жизни не был... А может, и был, черт его знает...

— А может, это чепуха все, — в тон корешу добавил я, ошалевший от всего этого несусветного рассказа.

— А может быть, и так! — неожиданно поддержал меня кореш и даже хлопнул по плечу, вполне дружелюбно. — Я там тоже давно не был, — добавил он и засмеялся.

Мы вышли покурить, и вокруг была нежная ночь, и комарья мало — в августе его всегда меньше, а то бы нас обескровили в лесу.

На другой день мы побродили с бреденьком, братик с корешом помахали удочками, я повалялся в песке, он воистину, как и заказано было, оказался горячим, белым и нежным.

К вечеру, пожарив свежей рыбки, мы от души напились и много говорили, как я и предполагал, за тюрьму. Вернее, они говорили, а я слушал — но рассказы были забавны, и оттого все мы хохотали до изнеможения, особенно я. О Ворах забыли напрочь — по крайней мере не вспоминали вслух больше.

Следующим ранним, сырым и полутемным еще утром кореш договорился с соседом, и нас на тракторе, за несколько купюр, домчали, терзая кишки, до самой станции. Обнялись с корешком и расстались еще до прихода электрички: трактористу надо было на работу, и так не раньше полдня ему предстояло вернуться.

Станция была неожиданно многолюдна. Поразмыслив, мы вспомнили с братиком, что сегодня понедельник: люд из местных деревень отправлялся в город немножко подзаработать кто где.

Несколько человек у платформы торговали молочком, ягодой, грибками, яблочками, свежей рыбкой — все это, понятное дело, выставлялось для тех, кто проезжает мимо на электричке из одного города в другой; местных таким добром было не удивить.

— Купим мамке ягод, что ли, — предложил братик. — Тут дешево все, наверно.

Мы пошли на яркий запах лесной ягоды и, порадовавшись виду ее, поискали глазами продавца, он стоял неподалеку — тот самый дед, у которого мы ночевали.

Я признал его по костистым рукам, а братик — по каким-то своим приметам, может, и по запаху.

— А вы здесь, голуби? — обрадовался дед. — А я думаю: куда делись, ушли ни свет ни заря. Постеснялись разбудить нас? Хозяйка встала, щей для вас наварила, пошла будить, а там пусто.

Мы молчали, разглядывая деда. У меня взмокли ладони.

— Ягод, что ли, хотите? — улыбался дед, удивляя хорошими зубами. — А я и угостить могу. Вот держите, — и он выдал нам кулек бумажный, чуть отекший красным соком.

Я отшатнулся было, но дед ловко подцепил меня, как крюком, костистым пальцем за рукав, притянул к себе и ягоды в руку вложил.

И с другого лукошка, зацепив одной рукой сразу три яблока, братику выдал.

— Спасибо! — сказал я.

— Бог спасет, Бог спасет, — отозвался дед.

Глаза его были добры и лучисты. В одном собиралась и никак не могла собраться мутная слезинка, словно старику было смертельно жаль чего-то.

Мы сидели в электричке и держали яблоки и ягоды в ладонях, не решаясь попробовать.

Станция отчалила и уплыла.