Грех и святость русской истории

Эпохи высшего взлета человеческого духа – эпохи глубоко трагические (рождение Христианства, Возрождение, Французская революция). XX век – такой же, особенно это ощущается в России. Великие имена – духовные вершины перечислять можно долго. Сегодня мы говорим о Кожинове и Бахтине. Сам – замечательный, великий учитель, Кожинов обладал удивительным даром – даром ученичества. Одно без другого и немыслимо. Из этого двуединого явления и вырастает культура, связывающая поколения, сближающая эпохи. В этом смысле особое значение пробретают слова, которые, по воспоминаниям Кожинова, любил говорить Бахтин: «Царство Божие не внутри нас и не вне нас; оно – между нами…». Отсюда и понятно смелое сопоставление Кожиновым духовного наследия Нила Сорского «От писаний Святых отец о мысленном делании, сердечном и умном хранении, чесо[чего] ради нужно сие, и, како подобает тщатися о сем» и идею «диалога по последним вопросам бытия» русского мыслителя XX века.

В.В. Кожинов указал, что это сопоставление не может быть «прямым», буквальным, ибо они разделены пятью веками и целостное деяние Преподобного имело иную природу и иное значение. Однако определенная нить от Ниловой «беседы» с Богом ведет к Достоевскому и к Бахтину. Тут же он высказал и надежду, что «будет создана (а в этом есть настоятельная необходимость) своего рода история идеи диалога как основы бытия в русской культуре».

Кожинов отстаивал идею русского происхождения великих открытий Бахтина, указывал на ошибочность, поверхностный характер утверждений Н.К. Бонецкой, В.Л. Махлина о том, что Бахтин на Западе будто более понятен, принят, а в России не оценен по достоинству, что идеи русского мыслителя восходят к Когену, Гуссерлю, М. Шелеру. Конечно, влияние последние оказали, но едва ли идеи их стали для Бахтина основополагающими. В.В. Кожинов указывал и на характерное для Бахтина «оргиническое слияние систематичности, объективности, последовательности немецкого философского мышления и вселенской широты и глубины русского духовного творчества». С этим сам Бахтин был согласен. Правда, он усматривал своего рода «недозрелость», существенный изъян русского философствования именно в непоследовательности и «недоверенности», полагал, что в России философии в собственном смысле не было вообще и правильнее будет говорить о русском «мыслительстве», употребляя это слово с оттенком иронии. «Русские мыслители, – пересказывал слова Бахтина Кожинов, – нередко, как бы зажмурив глаза, перепрыгивают через «бездны» вместо того, чтобы рассмотреть их спокойным бесстрашным взглядом». Кожинов рассказал и о том, что Бахтин поставил перед собой чрезвычайно трудоемкую задачу: превратить русскую мысль в столь же «совершенное» создание, каким является мысль германская». Об этом же он написал и в статье, посвященной Бахтину. На первый взгляд парадоксально: великий мыслитель, создатель теории диалога (прежде всего идей), понимаемого широко, вплоть до отражения бессмертия, вдруг говорит о необходимости «завершенности» русской мысли – явления по природе незавершимого. Кожинов увидел в этом не «странность», не «ошибочность», а именно воспринял как поле для спора-диалога. В беседе с Вадимом Валериановичем я коснулся этой темы. Разговор зашел об увлеченности Западом, характерной для многих русских мыслителей в той или иной степени (речь об увлеченности, а не о западничестве a la В.П. Боткин и уж тем более не русофобии в духе А. Сахарова или А. Яковлева). Это касается Пушкина и Чаадаева, Лермонтова и Герцена, Достоевского и К. Леонтьева, в той или иной степени отдавшим дань «священным камням» Европы, прежде всего форме, упорядоченности. Я спросил и о влиянии на Бахтина католичества.

Да, это почти характерное явление, – ответил Вадим Валерианович. – Дело в том, что порой возникала у них, как и у каждого, потребность встать на что-то твердое. Русская мысль иная; почва, та, о которой говорил Достоевский, порой кажется, а порой и является зыбкой. Но ведь заметьте, при этом они все оставались русскими людьми, ибо одно дело временное желание (или соблазн), другое – основа личности и творчества. Таким «соблазном» для некоторых стала не только западноевропейская мысль, но даже и католичество. Но западными писателями, западными мыслителями, католиками они не стали и не хотели становиться. Таков и Бахтин.