Грех (сборник)

Я тут же раздобыл в шкафу маленькую, как напёрсток, рюмочку и предложил её другу.

– Сейчас я принесу тебе маленькие сигаретки, будешь пускать ими маленький дымок, – продолжил я, захлёбываясь от хохота. – Утром приготовим тебе маленькие, как ноготки, котлетки. Покушаешь их, зашнуруешь маленькие шнурочки и пойдёшь по маленькой дорожке. Только не потеряй в пути свой маленький талантик…

Мы ещё долго смеялись на эту тему, и белоголовый грохотал громче всех, но потом неожиданно запечалился, разом остыв к шутке.

В полночь девушка оставила нас. Она долго надевала сапожки, а белоголовый смотрел на неё сверху.

Мы легли с ним спать в одну здоровую кровать, на белые простыни и пышные подушки, тихие, как молочные братья.

Утром белоголовый, с испарившейся из глаз хреновухой, уверял, что я гладил его ночью по голове и говорил: «Мой большой и белый дружок! Не сердись!»

День застал нас на книжной ярмарке, где мы по-прежнему работали двумя часовыми стрелками, совершая ровные круги: белоголовый твёрдо, а я хромая всё больнее и жальче. В нас, постепенно доливаемая, плескалась жидкость, подбираясь к ясным глазам.

Не выдержав, я рассказал белоголовому о черноголовом: меня, как песчаную башню, подмывала гордость. Башня не выдержала и обвалилась на белоголового велеречивым хвастовством за победу друга.

– Представляешь, кем он стал сегодня утром? – спешил я, буквально подталкивая белоголового разделить со мной радость.

– Смешно, – сказал белоголовый мрачно. – Он был никем и стал никем.

– Ты что? – всерьёз не понял я. – Как ты можешь так говорить? В нашей стране полтораста миллионов человек, а черноголовый Сашка мой входит отныне, ну, в дюжину самых важных, самых главных, самых-самых.

– Ты же их ненавидел всегда, – ответил белоголовый.

– Я и сейчас их ненавижу. А Саша будет там единственным живым человеком.

– Смешно, – повторил белоголовый.

– Ну и дурак, – ответил я, и мы даже не поссорились, просто мне пришлось радоваться одному. В сердце моём танцевала ласковая щекотка.

День, окруживший нас теплом, гудел шмелино.

В кафе, куда мы пришли на очередном круге, мерцало теле, и я успел зацепить бледное лицо черноголового. Он, осыпанный вспышками, стоял посередь микрофонов, буквально утыканный ими, подобно святому Себастьяну. Не вместившиеся в полукруг, прижавший черноголового к стене, поднимали фотоаппараты вверх и снимали его темя, которое я совсем недавно с нежностью рассматривал, словно собираясь дунуть в него, как в чёрный одуванчик.

– Смотри! Смотри сам! – не сдержался я вновь, расталкивая в белоголовом радость и приязнь. – Это он! Он это! Вот он! Он вот!

На радостях мы приняли двойную дозу, и я стал бегать в кафе смотреть новости каждый час.

Черноголовый занял кабинет. Черноголовый отдал первое распоряжение, вызвавшее небольшую, как микроинсульт, сенсацию. Черноголовый изменил соотношение сил в двух властных кланах.

– Нет, ты понял, какой он? – пихал я белоголового. – Он ведь такой молодой! Он мальчик ведь совсем!

Белоголовый сидел смутно и неприветливо. На столе лежали его руки, белые и тяжёлые. Они сжимались в кулаки и разжимались неохотно, как будто собирались меня ударить и никак не решались.

– Люди только начали врастать в землю, крепиться на ней, – сказал белоголовый наконец. – И тут придёт юная мразь и начнёт цветы топтать и рвать коренья.

– Зачем нам рвать твои коренья? – засмеялся я. – Мы что, первобытные? Ешь сам свои коренья… Ну белый, ну уймись!

Гонка по кругу несколько разоружила наши организмы, и к вечеру хватило сил только на коньячную бутылку, стремительно сморившую двух молодых писателей. Ночью похолодало, и я проснулся в обильном поту. Пот остро пах алкоголем.

Утренние новости включённого теле обещали к полудню новый поворот событий, касающийся вчерашнего назначения моего черноголового друга. Подозревающий нехорошее, я бродил по квартире, расчёсывая живот и сжимая виски.

Белоголовый бурно плескался под душем – он вылил на себя тонну стремительной воды и вышел бодрый и хрусткий, как свежая капуста.

В те мгновения с экрана рвался на волю юный, снятый несколько лет назад черноголовый с ядрёным красным знаменем, в коричневой униформе, изящно сидевшей на его тонком высоком теле.

– Наш президент – половая тряпка! – выкрикивал он в толпе бритых наголо подростков. – Наш президент пахнет, как пустой флакон из-под одеколона. Надо проветрить помещения!

– Что это? – неожиданно обрадовался белоголовый, пахнущий капустным листом.

Подростки на экране вскидывали вверх тонкие руки со сжатыми кулаками и пели хриплыми голосами славу России.

Черноголового вытаптывали, видел я вместо картинки на экране. Черноголового растирали в пыль, слышал я. Черноголового победили, понял я.

– Совершенно неясно, как молодой человек с подобными взглядами мог оказаться во власти, – с трудом сдерживая ехидную улыбку, чеканил телеведущий.

Спустя несколько часов после показа невесть откуда раздобытого, давнего, снятого скрытой камерой митинга по личному кивку главного человека в стране моего друга вывезли из кремлёвских стен, высадили возле дома и забыли о нём навсегда.