Грех у двери (Петербург)

Прошла минута напряжённого ожидания. За стеной пробило два.

Вдруг заглядывавший в щёлку гайдук настежь распахнул обе половинки двери. Все немцы застыли навытяжку.

Послышались шаги, шпоры. В дверях показался император в русской гусарской парадной форме с генеральским ментиком[35] на плече и в андреевской ленте[36]. Он порывисто вошёл, остановился и, вскинув голову, быстрым круговым взглядом обвёл присутствующих.

— Meine Herrn…[37]

Император коротко кивнул. Но голова era, казалось, не наклонилась, а, наоборот, как бы вздёрнулась ещё выше.

В его осанке, взгляде, голосе было нечто, заставившее даже придворного Адашева вытянуться невольно, как в строю.

Найдя его глазами, император направился прямо к нему. Адашев неровным голосом, волнуясь почему-то, доложил, что полагалось, и по-придворному, с поклоном, вручил письмо царя. Ему было стыдно за внезапное своё смущение. «Точно школьник», — упрекнул он себя.

— Как теперь здоровье её величества? — с видимым интересом спросил император.

Царица болела всю осень. Минувшим летом в финляндских шхерах царская яхта ударилась о камень. В замешательстве и тревоге царица заметалась. Каюта маленького цесаревича была пуста. Только несколько погодя выяснилось, что ребёнок благополучно вынесен наверх англичанкой-бонной. Потрясение матери разразилось тяжёлым нервным недугом. С тех пор, кроме семьи, к царице ещё никто не допускался.[38]

— Бедная! — вырвалось у императора. — Сколько страхов, сколько горя обрушилось на эту женщину с тех пор, как она там, в России.

В его интонациях слышалась искренность. Вместе с тем Адашев сразу почувствовал, что император продолжает смотреть на русскую царицу как на немецкую принцессу, почти что свою подданную.

Разговаривая, император всё вертел в руке письмо царя, то небрежно им постукивал по своей гроссмейстерской цепи Чёрного Орла[39], то нервно щекотал им край губы, над которой торчали, как штыки, его характерные усы. И эта крупная холёная рука, сверкавшая выпуклыми камнями тяжёлых колец, примелькалась Адашеву.

Императору захотелось наконец отделаться от письма. Он попробовал спрятать его в боковой карман доломана, но конверт не влезал. Пришлось изловчиться, отстегнуть одной рукой костылёк на груди и сунуть письмо под орденскую ленту: добротный глянцевитый шёлк топорщился.

Только тут Адашев обратил внимание на другую руку императора. Она была заметно короче. Недоразвитая кисть в перчатке лежала на эфесе сабли, а ножны незаметно прикреплены были к обшлагу ремешком. Рядом с правой, такой подвижной, сверкающей и властной, эта левая рука казалась ещё беспомощнее. Увлечённый наблюдениями, Адашев вздрогнул, когда император заговорил снова.

— Вернувшись, передайте… — Он перебил себя: — Я вас ещё увижу! — И официально, милостивым тоном заговорил с Репениным: — Мне особенно приятно, полковник, что моими, гусарами командует блестящий потомок славного полководца.

К этой заранее заготовленной фразе монарх, точно невзначай, добавил:

— Всякий старый дворянин чтит прошлое и понимает семейные традиции.

Затем с полным знанием дела он начал расспрашивать про полк.

Репенин был сразу покорён. Предубеждённость, враждебный холодок, ирония исчезли вовсе. Он приосанился.

«Вид весёлый, но без улыбки», — вспомнилось Адашеву наставление из старинного воинского устава о том, как надо отвечать начальству.

Репенин стал докладывать по-немецки, уверенно, неторопливо, словно на простом инспекторском смотру. Он говорил про новобранцев, манежную езду, ковку… Чувствовалось, что каждая мелочь повседневной, одуряюще однообразной полковой жизни представляет для него свою особую прелесть.

«Чудак! — решил Адашев. — Молодая жена… Сто тысяч десятин… А живёт службой и точно священнодействует!»

Император, как ни странно, слушал Репенина с возрастающим вниманием. Людей самостоятельных, принципиальных и чуждых лести он смолоду не терпел и привык осаживать. Ему хотелось, чтобы перед ним, наследственным носителем мистической власти, всё беспрекословно склонялось и трепетало. Но почему-то именно Репенин всей своей независимостью не вызывал в нём раздражения, наоборот, скорее нравился ему.

Только присущее монархам ощущение времени заставило императора оторваться наконец от Репенина. Он обошёл поочерёдно остальных русских офицеров. Дойдя до вахмистра, громко по-русски поздоровался и с видимым удовольствием вслушался в традиционный уставной солдатский ответ.

— Was fur eine Brust![40] — воскликнул император, одобрительно оглядывая богатырское сложение загорелого, как голенище, молодого кавалериста. — Откуда родом? — спросил он.

Репенин перевёл вопрос.

— Нижегородской губернии, Васильсурского уезда, Козьмищенской волости, села Прокудина, — одним духом звонко отчеканил вахмистр густой октавой.

Репенин перевёл.

— Чем занимался дома?

— Хлебопашеством.

Господствующее великорусское племя… На мгновение монарх задумался: их одних там восемьдесят миллионов![41]

Похлопав вахмистра по крепкому широкому плечу, император убедился, что он точно вылит весь из цельного металла.