Грех у двери (Петербург)

— Каждому положено вынашивать в себе свою частицу мировой скорби, — сам не зная почему, вздохнул Адашев. — Разве можно иначе постигать такие вещи, как музыка, любовь…

Софи задумалась; пальцы в глубине муфты комкали носовой платок.

— Говорят, будто любовь, наоборот, — кусочек Божественной радости: la joie divine de vivre[218], — пояснила она, затрудняясь найти подходящее русское выражение; в нерешительных интонациях сквозила непривычка делиться с кем-нибудь затаёнными чувствами и мыслями.

«Это, конечно, из какого-нибудь романа», — догадался Адашев, пытливо следивший за ней.

— Скажите, а по-вашему, — невольно вырвалось у него, — что такое настоящая любовь?

— Настоящая любовь?.. — В зрачках Софи сверкнули огоньки. — На мой взгляд, это — жертва.

И она сразу отвела глаза, смутившись почему-то.

— Вот вы какая, — проговорил вполголоса Адашев, ещё пытливее вглядываясь в неподвижные иконописные дуги её бровей.

Глава восьмая

Миша умолк. Увидев взрослых, мальчик весь съёжился, робко озираясь, как отнятый от самки зверёныш. Посол не поскупился на похвалы.

— Il fait songer au petit Mozart[219], — он ласково потрепал кудрявую головку и нагнулся к тёте Ольге: — Cette rnaison, madame, lui remplacera la cour de Vienne[220].

Тётя Ольга решила использовать настроение гостя. Престарелый министр двора, от которого зависели жалуемые свыше стипендии, мало смыслил сам в искусстве и был завален просьбами. Но этот вельможа был прибалтийским бароном. Как большинство из них, он принципиально благоговел перед германской культурой, музыкой и вообще всем немецким. Ссылка на австрийского посла в его глазах куда авторитетней, чем отзыв любого русского.

— Comptez sur moi[221], — обещал посол, прекрасно понимая, как важно иногда оказать пустяшную услугу старой даме.

Австриец с чувством национальной гордости вспомнил великих пришельцев: Баха, Бетховена, Шумана, Листа… Он тонко улыбнулся тёте Ольге:

— Il est de tradition que Vienne traite en fils adoptif un jeune pianiste de talent. Qu'en dites-vous?[222] — обратился посол к Сашку.

Острослов только этого и ждал. В ответ он запел уморительным фальцетом:

Es giebt die Kaiserstadt,
Das alte Wien.
Es giebt ein Raubernest,
Das heisst Berlin…[223]

Дипломат скользнул по нему озадаченным взглядом. Эту песенку когда-то в дни его молодости распевали в Австрии после разгрома под Садовой[224]. Но теперь, будучи послом, услышать её от русского показалось слишком странным совпадением. Не пронюхал ли вездесущий Сашок чего-нибудь о политическом секрете, которого они коснулись только что с хозяйкой дома?

Софи осталась безучастно в зимнем садике, недовольная собой за свою непонятную внезапную доверчивость к постороннему, случайному человеку.

Посол подошёл к ней с приветливой старомодной учтивостью.

— Vous semblez toute pensive aujourd'hui[225].

Лучистые глаза Софи поднялись точно нехотя. И вдруг в них заиграли шаловливые искорки. Звонко рассмеявшись, она показала на большое простеночное зеркало. Там через открытую дверь отражалась внутренность соседней боковой гостиной. В углу её видна была фигура скучающего в одиночестве Феликса. Он стоял перед другим зеркалом и самовлюблённо охорашивался с двусмысленной леонардовской улыбкой.

— Admirez votre candidat a la Chambre des Lords[226], — тётя Ольга рассердилась почему-то главным образом на Сашка. — Вместо Кембриджа тебя бы прямо в полк, солдатом… — принялась она отчитывать подростка. — Да к такому командиру, как наш Серёжа!

Сашок сообразил, что выгодно, пожалуй, заступиться за Феликса. Родители его обожают, а сами принимают и сыплют деньгами, как владетельные магараджи[227]. Острослову захотелось вместе с тем тонко отомстить статс-даме за повторный выговор. Он грудью заслонил от неё подростка и взмолился с ужимкой:

— Нет, нет, не сбивайте нашего prince charmant. Souvenons nous du vieil adage: «belli gerant allii, tu Felix juvenis, nube»[228].

Дипломат рассмеялся, сразу оценив тройное значение каламбура.

— Ein gelungener Kerl, dieser Saschok…[229]

Обезоруженная тётя Ольга только пальцем погрозила Сашку.

Все подошли прощаться.

Другая хозяйка в возрасте графини Броницыной поспешила бы, вероятно, отпустить гостей и распорядиться на сегодня больше не принимать. Естественно передохнуть от посторонних. Особенно когда ещё — обед в гостях и ложа «на французов». Но долгий навык вырабатывает в светской женщине такую же профессиональную выносливость, с какой вокзальный грузчик ворочает тюки и чемоданы.

— Encore quelques instants[230], — тётя Ольга удержала Адашева, чтобы с ним остаться с глазу на глаз.