Грех у двери (Петербург)

Открылась сцена. На этот раз она изображала расписную горницу княжеского терема. В углу её одиноко сидела и распевала бенефициантка, жалуясь под скрипичные трели в синкопу[347], что муж-молодожён её забрасывает.

Софи почти не отдавала себе отчёта в том, что происходит вокруг. Она была как в полусне. Издали долетал чей-то густой, певучий, чуть надтреснутый женский голос.

— «Где же ты, былая радость, — всё настойчивее повторял он. — Ужель навек исчезнул он, живой любви волшебный сон…»

Ей казалось, что кто-то нарочно не то подсмеивается над ней не то пытается её разжалобить.

— Comment se fait-il que nous n'en soyons pas a la fameuse polonaise?[348] — проговорила баронесса со скучающей ноткой в голосе.

Её соседи справа в недоумении переглянулись.

— Mais alors ce n'est pas «Жизнь за царя»[349] qu'on nous donne ce soir?[350]

Тётя Ольга укоризненно протянула ей программу спектакля.

Баронесса, наморщив лоб, стала вглядываться в не совсем привычную для неё русскую печать.

— …Un poeme de Pouchkine. Je n'y etais plus du tout…[351]

Князь Жюль, слегка обиженный на Тата за её заигрывание с турком, прислушался и заявил, приглаживая баки:

— Au fond e'est le meme «обожествлённый мужик», mais avec un tantinet d'impertinance[352].

Сашок почувствовал, что очередь за ним:

— Dame, l'exaltation monarchique d'un Glinka faisait plutot defaut au grand poete. Il se permettait par exemple la licence de dire[353]: «Николай Палкин»!

— А по рассказам покойного Нессельроде, он пуще других пресмыкался, добиваясь камер-юнкерства, — вставила с осведомлённым видом княгиня Lison, состоявшая в родстве с семейством Гончаровых.

Тата насмешливо взглянула на князя Жюля:

— C'est bien russe![354]

Тот окончательно на неё обиделся:

— Пушкины, конечно, в бархатной книге[355], но поэт был самой подозрительной помесью. D'abord — e'etait un quarteron[356].

Сашок не выдержал:

— Стыдитесь! Пушкин создал тот прекрасный русский язык, который мы теперь коверкаем.

Оркестр заиграл порывисто и быстро, на две четверти. Звуки голоса усилились и точно молоточками выстукивали по темени Софи на все лады:

«Бы-ло-го-сча-стья-мне-не-во-ро-тить».

— Пушкин… — продолжал шипеть на собеседников Сашок. — Да почему бы вам не уличить его уж заодно в дешёвом фатовстве и в нерадении по службе?..

Сашку не полагалось быть серьёзным и скучным. Тётя Ольга его прервала:

— Сами-то вы, голубчик, до скончания века, что ли, собираетесь застрять причисленным где-то камер-юнкером?

Острослов мгновенно понял и без запинки выстрелил с притворной мрачностью:

— Hasta la muerte![357]

— Mes compliments[358], — раздался слащавый голос Извольского. — Pourquoi ne pas venir me demander un poste dans la carriere?[359]

Склоняясь в сторону тёти Ольги, министр процедил неторопливо:

— Много ли у нас послов и посланников, способных щегольнуть ex abrupto непримиримым испанским девизом последнего авиньонского папы[360]!

Он как бы намекал влиятельной старухе: посудите сами, что за молодчина рулевой, уверенно ведущий лодку поперёк порожистой реки, хотя на вёслах не Бог весть какие гребцы.

Насчёт инструкций в Вену его решение было принято: пусть лучше блуждают по-прежнему в потёмках; если слишком наглупят, будет только удобный предлог отделаться от теперешнего посла и выдвинуть на этот завидный пост кого-нибудь из богатых добрых приятелей.

Голос, досаждавший Софи, замолк. Его сменил другой, потоньше, неприятней, настаивавший, что мужья — непоседы: «…то надобно соседей навестить… то на охоту ехать… то на войну нелёгкая несёт…»

Это становилось уже нудным, глупым… Как вдруг, словно сквозь окружающий туман, Софи услышала отчётливо:

— «Да на кого ж тебя он променяет?»…

И в ответ откуда-то из глубины её самой как эхо прозвучало: на вержболовскую дворняжку!

Софи чуть не покачнуло. Оскорбление, нанесённое мужем, ударило внезапно по затерявшейся в её жилах капельке той тысячелетней норманнской крови, перед которой трепетала некогда Европа. Таинственная капелька, казалось, мгновенно разбухла, вскипела и метнулась вспять, зажигая по пути все остальные, сонные, славянские кровинки. Огненный поток хлынул прямо в сердце и стал его давить.

В глазах Софи пошли красные круги; что-то подталкивало её вскочить на ноги и выпрямиться. Руки напряглись, цепляясь за подлокотники кресла.

Под пальцами хрустнул веер.

— Urn Gottes Willen, Vorsicht![361] — проскрипел над самым ухом германский военный. Оплошный жест замечтавшейся о чём-то молодой женщины грозил гибелью ценной безделушке, которой он только что в антракте любовался. На пергаментных складках веера с ажурной перламутровой оправой были доспехи, знамёна, лавры и в медальоне — прусский король, въезжающий в Париж бок о бок с Александром I.

Софи как мокрой губкой провели по затылку: она на людях. Но сознание, что надо сдержаться, только разжигало жажду вырваться скорей, всё равно куда, лишь бы на простор, где можно дышать полной грудью.

Занавес опустился.