Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Ветерок подул посильнее, листву опушил вокруг, как подтвердил сказанное. Просторы просветились по бокам, макушки хвойные до беспредельности, а жить, и правда, негде.

Дети у Гриди не вязались, – не с того ли?

Жизнь у Гриди не ладилась, – куда там.

Скот у Гриди не жил.

Куры дохли. Овцы падали. Просо не вызревало. Одёжка по живому лезла. Обувка горела. Три пожара перетерпел, два мора, засухи с недородом да грабежи с разбоем. Гридя Гиблый смолоду пахнул стариком. Жить Гриде не полагалось нисколечко, но он жил.

Вылезла из норы мышь, носом задергала неспокойно. Понизу, петляя, прострекотала на лету сорока. В переплетении корней блеснула змейка. Шевеление прошло тихое, как трава перешепнулась.

– Нету никого, – решил Масень. – Я бы углядел.

Говорил, как без топора колол.

Гридя ему поверил. Для Гриди главное, чтоб за него решили, сказали, припечатали. А он станет жить.

Была у Гриди жена, скороногая, хлёсткая на руку: при такой ничего можно не делать, только брюхо разглаживать. День целый шастала по кустам, по травам, лазила, подоткнув подол, на деревья, гнезда у птиц обирала, беличьи дупла разоряла, гриб собирала с ягодой – Гриде на прокорм. С этого, конечно, не ожиреешь, бока не полопаются, сало за ухо не зайдет, но в одиночку Гридя давно бы уж сгинул: коряв и нерасторопен.

– Масень... Ты чего живешь?

– А чего не жить? – сказал Масень и глазом нацелился под куст, где назревало интересное. – Нет человека хорошего, чтобы в компании помереть, вот и живу.

– Давай со мною.

– С тобой долго. А мне – чтобы зараз.

Тот не понял.

– Ладно, – решил. – Не померли и хорошо. Тепло. Некомарно. Афоней пованивает. Чего еще?

– А ничего, – сказал Афоня из укрытия. – Тут он я. Давно уж.

И показал себя.

3

Афоня Опухлый не мог без Гриди.

Афоня по Гриде скучал.

Глазаст. В рожу рус. Языком момотлив. Лысоватый и улыбчивый, в кучерявой бороде, что перепуталась с усами: чего говорил – понять трудно.

Гридя его понимал. Гридя его выслушивал. Афоня за Гридей – бычком на веревочке.

Душой к нему припадает.

– Лезь сюда.

– А можно?

– А нельзя, – сказал Масень.

Вылез на полати, сел в уголке, чтобы места не занимать, только пованивало вокруг ощутимо, выдавая его наличие.

Афоня Опухлый вечно толчёт, мешает, взбалтывает, испробует на Гриде верные свои составы, а тот – без отказа.

Лилеево масло – от запаления суставов. Девесильный корешок от трясухи. Трава горичка от ядовитой гадины. Корень диктам – ко всему полезен. Но главное – это секрет Афонин, одному Гриде известный. Афоня ищет состав, чтоб человеку добру быть. Помажь его, дай глотнуть – и подобреет.

Он торопился, Афоня Опухлый, и были на то причины, – не вам объяснять.

Жили они под топором, а согласия у соседей не было.

Согласия нигде не было.

Облупа не терпел Гридю. Озяблый – Голодушу. Голодуша – Афоню. Якуша Двоежильного, добытчика, не любили гуртом: больно запаслив. А Обрывок с Огрызком, тати коневые, на полатях сидели спина к спине, как ножа остерегались.

Время подошло такое – всяк по себе. Дует в свой нос.

Взмялась, разодралась земля, сеялась и росла усобицами, изверился, издвоился народ, злобой вскипал без причины: печаль, беда на всех!

Это на их уже, на деревенской памяти Базло порезал Баклагу, Сажа Иван пожег Вихляя, Михей Пыхач голову проломил Тюше, Дерюжка с Дешовкой жито потравили у Тепляка, Мокропола лесиной придавили – не дознались кто, а Пурдыло Василий, звероядный Сатанаил, беззаконник от племени смердьего, первого встречного не пропускал, хоть и взять нечего, убивал для почина, – самое оно время опробовать состав.

Смолы темной, сала гусиного, меду столового, крови беличьей, болотной травы доспелок с коровьей лепёхой, много другого вонючеполезного, незамедлительно к доброте склоняющего.

Намешать побольше.

Обмазать каждого.

Самое оно подошло время...

Была у Афони жена, женщина самостоятельная, что промышляла по избам, накидывая горшки на пуза, в срок помогала опростаться, пупки по деревне завязывала. Жили они в Талице, на припеке-сытости, пашенные мужики старались без передыха, бабы вынашивали за век по семь, по десять брюх, плодливые и скорородные, – кончились заработки. Одних Бог прибрал, у других не проклёвывалось, третьи утихали на корню – вялопротекающий конец мира...

Налетела с гудением пчела, покрутилась, примериваясь, примостилась у Масеня на пятке. Выпорхнул из чащи дятел-долдон, сел с налету на пень, запестрел, замолотил красным затылком. Афоня полез за пазуху, вынимая узелок, – через тряпицу проступало жирное, жидкое, дегтярное, густо обванивало вокруг.

Развязал узелок, почерпнул пальцем жидкую кашицу, легонько мазнул Масеню по подошве, и пчела с пятки отпала в беспамятстве, нюхнув верного состава.

Дятел колотил безостановочно. Масень глядел завороженно. Гридя с Афоней глядели на Масеня.

Ждали результатов.

– Да у него кора наросла на подошве, – сказал Гридя не скоро. – Подбавь чуть.

Тот подбавил.

И опять глядели на Масеня, Масень глядел на дятла, а дятел долбил себе и долбил, как с отчаяния, по сторонам не смотрел.