Грех жаловаться

Большие перемены: родной Ленинабад ее теперь – Худжанд, все остальное плохо. Погибает отец – случайно, съездил по делам в Душанбе и не вернулся – приехать сейчас невозможно, в Москву звонит брат, рассказывает о других смертях. Многочисленность жертв как будто примиряет его с гибелью отца. «Как мама?» – почти не слышно – «Ничего, нормально, – кричит брат, лжет, конечно. – Оставайся в России!» Что ей делать в России? Здесь и свои филологи не нужны. Посуду мыть? «Потеряла отца в процессе жизни», – думает Рухшона и понимает, что больше не любит Платонова, что преодоление смерти с помощью механизмов – только духовное упражнение, потому что повсеместное ее присутствие – не случайность, преодолевать смерть не надо. С этого момента и начинается ее переживание смерти как самого значительного, главного, что есть в жизни – и извне, и внутри человека. Люди, не носящие в себе смерть, не живущие ею, ощущаются Рухшоной как пустые внутри, полые, без души – их ей видно с первого взгляда.

Короткое воодушевление переменами проходит совсем мимо нее: она видит, что духовно перемены эти бессодержательны и что страной распоряжаются теперь полые люди. На главной библиотеке страны появляется огромная шоколадка: съешь ее – и порядок. Всем нам хочется сладкого, вкусного… Шоколадки и их изображения – главный результат правления полых людей. «Сладко будет у тебя во рту, матушка, а дети твои вырастут лакеями», – думает Рухшона и покидает Москву.

Кружным путем она приезжает в Худжанд – поразительно красивая и с видимым уже надломом, знающая русскую литературу, как никто, кажется, из ее соотечественников. Можно устроиться в пединститут, но там не платят, нигде вообще не платят, и частные уроки ее не нужны. Действительно – война, за прошлый год сто тысяч убитыми, не до изящной словесности: противники зовутся «юрчиками» и «вовчиками». Мама объясняет: «Юрчики» – коммунисты, по имени, представь себе, Андропова, – кулябцы и мы, северные, с ними узбеки и русские. А «вовчики» – гармцы, памирцы, и во главе их – демократы. Демократы? Почему «вовчики»? – Ну, ваххабиты – по-простому «вовчики». – Какая неразбериха у мамы в голове! «Мужа тебе не нашли», – вот и все, что ее беспокоит.

Искать жениха – дело отца или брата, но отца теперь нет, а брат того гляди переедет в Китай, у него своя семья, не до Рухшоны. Да и как найти такой умнице Македонского, когда кругом только «вовчики» с «юрчиками»? Вскоре, впрочем, и «вовчиков» не остается, во всяком случае, на поверхности.

Симпатии Рухшоны, раз уж надо выбирать, на стороне «вовчиков»: и потому, что разгромлены вероломно – Блаженны падшие в сраженье, и потому, что в Худжанде их нет. Она ездит в Гарм, в Самарканд и приобщается к той религии, которая как бы врождена каждому таджику, – к Исламу. Рухшона учит арабский, дело идет легко, но встречи с живыми людьми, зовущими себя мусульманами, разочаровывают: племенное в них преобладает над духовным, адат – обычное право, закон человеческий, – над законом, установленным Всевышним, над шариатом. Жить надо по предписанному, а не по традиции, греховное и преступное – одно, – вот что ей хочется заявить, но кто станет слушать женщину? Джихад освободил «вовчиков» от закона.

Им с мамой немножко присылает брат, но, в общем, – голодно. Экономическую эмиграцию она презирает, но когда твоей матери нечего есть, это уже не просто экономическая эмиграция. Снова Москва, уже без надежд и очарований. Застывание, усталость – странно, почти на десять лет, довольно, надо сказать, сытых. Ее пристраивают в семьи – заниматься с туповатыми детьми, два-три-четыре года – и новые люди, не плохие и не хорошие. Она бывает наедине с собой, только пока дети в школе, да и то матери их не работают, целыми днями хлопочут и Роксаночку свою занимают. Она даже арабский забросила, апатичные, вялые годы, но для чего-то они, стало быть, были нужны.

Последние ее хозяева: муж – маленький такой улыбчивый крепыш-издатель и его жена – чем-то навсегда испуганная женщина, просит даже не упоминать о болезнях, смертях и других неприятностях, чтобы не заразиться. И всегда – телевизор: «Для красивых и сильных волос и здоровых ногтей…» Я лишился и чаши на пире отцов… – хочется продолжить Рухшоне, но никто не поймет, не улыбнется. А ребенку родители врут, вечно врут, но он уже ни о чем и не спрашивает. «Смысл жизни, – говорит муж, – в самой жизни», – и что-то цитирует в доказательство из французиков. Горд, что перестал стесняться маленького роста. Когда? – Когда деньги появились. «Значит, и с этим не справился, – думает Рухшона без сожаления. – Отдаешь ты жизни приказания, как хозяин, но ты ведь ей не хозяин: так, приживалка. Пара цитат – вот и вся твоя космология».