Грехи юности

Джесс взглянула на сыновей. Чаку было семнадцать, Тревису — тринадцать. Чак — вылитый отец: белокурый, высокий, очень серьезный, а Тревис — душа семьи: жизнерадостный, рыжеволосый, весь в веснушках и с такой ослепительной улыбкой, что с его появлением сразу становилось светлее. Но сейчас Тревис не улыбался. У обоих лица были мрачными.

— Все в порядке, мальчики, идите спать. Просто папа рассердился на Мауру.

— А за что? — спросил Тревис.

— Позже об этом поговорим, — сказала Джесс. — Ничего особенного. А теперь марш в постель!

— Нет, все-таки, что она натворила? — не отставал Тревис.

— Замолчи! — оборвал его Чак и дернул брата за рыжие кудряшки. — Ты же слышал, что сказала мама, пошли спать.

Мальчики скрылись за дверью. Джесс почувствовала усталость, но она понимала, что это только начало. Таких ночей будет еще множество. Надо привыкать.

— Нужно им сказать, — предложила Маура. — Все равно скоро узнают.

Джесс медленно покачала головой.

— Только не сейчас, когда все так расстроены.

Маура поцеловала мать в щеку.

— Спасибо, мамочка. Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, дорогая. А теперь постарайся заснуть.

Она поцеловала дочь и поднялась с постели.

— Мамочка!

— Что, дорогая?

— Ты поговоришь с папой еще раз?

Джесс вздохнула. Два серьезных разговора в течение одного вечера — это слишком обременительно для нее.

— Думаю, лучше отложить на завтра.

— Спокойной ночи, мамочка.

— Спокойной ночи, доченька.

Джесс выключила свет, вышла в холл и направилась в спальню.

Он стоял перед зеркалом уже одетый и сушил волосы феном.

— Куда ты собрался? — поинтересовалась Джесс.

— В клуб, — бросил он и, выключив фен, швырнул его на туалетный столик.

— В половине двенадцатого ночи?

— Бар работает до двух.

Не глядя на нее, Чарльз пошел к двери.

— Чарльз…

Дверь захлопнулась.

Джесс осталась одна. Она прислушалась к звукам, доносившимся с улицы. Вот Чарльз завел свой «БМВ», выехал из гаража, включил первую скорость и покатил по длинной окружной подъездной аллее — по шелковым обоям комнаты пробежал свет от фар. За совместно прожитые годы Чарльз никогда не оставлял ее одну. Нельзя сказать, что они никогда не ссорились, бывало всякое, но правым всегда оказывался он. Джесс старалась не спорить с ним — так было спокойнее.

Но сейчас будет по-другому. Будет так, как захотят они с Маурой. Она не допустит, чтобы Чарльз исковеркал жизнь дочери, как сделал когда-то ее отец. Ей пришлось отказаться от своего ребенка в угоду обществу.

Джесс сняла влажный халат и надела пижаму из тонкой шерсти.

Что случилось, почему мир переменился? Почему раньше считалось недопустимым незамужней девушке самой воспитывать своего ребенка, а теперь — пожалуйста?

Джесс вышла из спальни и направилась в комнату, где обычно занималась шитьем. Когда ей хотелось побыть одной, она приходила сюда. Здесь нервы успокаивались, напряжение спадало. В этом маленьком мирке, в тихой гавани она чувствовала себя в безопасности.

Она огляделась, ощущая царившую вокруг тишину.

Именно здесь, в этой комнатке, Джесс придумывала самые немыслимые модели одежды, чехлы для мебели, шторы, и все из самой шикарной ткани. Чарльз относился предвзято к ее увлечению и неоднократно замечал, что она сэкономила бы кучу денег, если бы пользовалась готовыми вещами. «Твое маленькое хобби стоит нам целого состояния», — часто повторял он. Но для Джесс это было не «маленькое хобби», а способ самовыражения, потребность чувствовать себя полезной. Однако в последнее время она стала замечать, что приходит сюда не шить, а поразмыслить над своей жизнью, над своим замужеством.

Джесс закрыла за собой дверь. В комнате стоял слабый запах портновского мела и резины. Она села в кресло и заплакала. Ее не покидали мысли о Мауре, а теперь к ним примешивались думы о другом ребенке — ее первенце.

Джесс встала и направилась к стенному шкафу с определенной целью. Она открыла дверцу и не спеша стала вынимать тщательно свернутые куски материи: гладкую черную шерсть, из которой она шила Мауре костюм для верховой езды, мятую хлопчатобумажную ткань (что-то мастерила Тревису для школьной театральной, постановки) и остатки легчайшего шелка нежного персикового цвета, из которого она сшила себе платье для коктейля перед поездкой в Мадрид прошлой весной. Под материей лежали с аккуратными надписями коробки с нитками, ножницами, разнообразным кружевом и тесьмой для отделки. Джесс была женщиной аккуратной до педантизма и отлично знала, что нужный ей предмет спрятан в самом укромном уголке, подальше от любопытных глаз.

Это была небольшая коричневая коробка из-под обуви с заклеенной скотчем крышкой. Нагнувшись, Джесс вытащила ее, потом, усевшись на пол, положила на колени и несколько секунд сидела не шелохнувшись.

Она не открывала ее почти двадцать пять лет, но не могла заставить себя выбросить хранившиеся в ней вещи.

Теперь пришло время просмотреть их и решить — то ли выбросить, то ли…