Греховные уроки

Слово "член" на ее губах заставляет мой собственный подергиваться в штанах, когда я прищуриваюсь.

— Ну, не могу отрицать, что тебе не следует перечить учителю, но не похоже, чтобы это была ложь. Полагаю, мы говорим о мисс Васкез?

Она кивает, глядя на меня с легким удивлением на лице.

— Да.

Арчер преследует её с начала учебного года. Понятно, что ее нелегко расколоть, но Арчер настойчив.

— Очень хорошо. Он уточнял, какого наказания от меня ожидает?

Глаза Камиллы округляются, и она качает головой.

— Нет.

— Хорошо. - Я сжимаю кулаки, зная, что как только слова сорвутся с языка, обратного пути уже не будет. — Давай спустимся в подвал, - говорю, несмотря на то, что каждая частичка меня кричит, что вести ее туда - плохая идея, тем более что я сегодня на взводе и уже полутвердый.

У нее перехватывает дыхание, и она склоняет голову.

— Конечно, сэр.

Она такая чертовски покорная, что у меня болят яйца. Я выхожу из кабинета в соседний класс и направляюсь к двери, ведущей в подвал. Оак выделил мне этот класс из-за примыкающего к нему подвала и моих навыков наказания.

В воздухе витает напряжение, когда мы вместе спускаемся в темное, промозглое пространство. Волнение захлестывает меня, и мне интересно, будет ли у Камиллы такая же реакция на боль, как в первый раз, когда мы спустились сюда. И если да, смогу ли я сдержать себя?

Как только мы оказываемся в подвале, я бросаю на нее взгляд и обнаруживаю, что она смотрит в пол. Ее губы слегка подрагивают.

— Снимай рубашку, - говорю я, зная, что обычно этот приказ ничего не значит для меня, неважно, парень или девушка передо мной. И все же мысль о том, что она будет полуголой в моем присутствии, сводит меня с ума.

Она хмурит брови, но подчиняется, стягивая рубашку через голову. Я стискиваю зубы, потому что на ней слишком тесный спортивный бюстгальтер, самым греховным образом подчеркивающий ее декольте. К сожалению, он тоже будет мешать, и я с трудом верю в следующие слова, слетающие с моих губ.

— Боюсь, и лифчик тоже.

Ее глаза расширяются.

— Сэр?

— Он будет мешать ударам кнута.

Она сглатывает, поворачивается ко мне спиной для некоторого уединения, протягивает руку и расстегивает лифчик. Он падает на пол под ней.

Мой член теперь тверже камня, когда я смотрю на обнаженную кожу, ничего так не желая, как разукрасить ее злыми красными рубцами. После, когда она решит, что хуже уже быть не может, разрезать ее кожу до крови, а затем поклоняться ей руками, губами и зубами.

Я сжимаю челюсть и трясу головой, пытаясь прогнать туман из своих мыслей. Это ничем не отличается от любого другого наказания, которое я назначаю, даже если передо мной Камилла Морроне. Средство дисциплинировать и научить, а не способ завестись или удовлетворить свои больные фантазии.

Я тянусь к хлысту и снимаю его со стены, закрывая глаза и делая глубокий вдох. Сгибая пальцы, я привыкаю к знакомому и успокаивающему ощущению кожаной рукоятки в руке. Это приносит мне спокойствие, которое так необходимо, поскольку садистские мысли взяли верх.

Я открываю глаза.

— Упрись руками в стену и не двигай ими. Иначе мне придется связать тебя.

Она делает шаг вперед, выставляя руки перед собой.

А затем я опускаю хлыст тяжелой дугой по центру спины Камиллы.

Она вскрикивает от боли и удара, ее ноги дрожат под ней, когда она царапает стену. Это не вопль, но в звуке слышна боль. Предвкушение охватывает меня, и я задаюсь вопросом, прав ли насчет Камиллы и ее предпочтений, или я ошибся три года назад.

Моя хватка становится неестественно крепкой, когда я снова хлещу ее. В этот раз звук больше похож на смесь крика и стона, из-за чего член становится еще тверже. На третий раз, я гортанно стону, когда она в ответ на моё наказание сжимает бедра вместе, и нет никаких сомнений в том, что это крики удовольствия.

— Это должно быть больно, мисс Морроне. Почему же звучит так, словно тебе приятно? - рычу, потерянный в своих больных фантазиях.

Я никогда не разговариваю со студентами во время наказания, и все же нарушаю это правило с единственной девушкой, с которой точно не должен был этого делать.

— Что Вы имеете в виду, сэр? - спрашивает она голосом слаще меда.

Я снова опускаю хлыст, и ее бедра трутся друг о друга, когда она стонет.

— Ты звучишь так, будто тебя трахают, а не хлещут.

Она ахает на это, оглядываясь на меня через плечо. Медово-карие глаза расширены настолько, что в них почти не видно карих ободков. Расширены от смеси боли и удовольствия.

— Лицом к стене, - рявкаю я, не говоря больше ни слова, пока раз за разом опускаю хлыст на ее идеальную кожу, оставляя гневные рубцы.

Садист внутри меня теряется в этом моменте, рисуя картину на ее неиспорченной, без единого пятнышка коже. Боль может быть формой искусства, или, по крайней мере, для меня это всегда было так. Кожа - мой холст, а кровь - мои краски.

— О, Боже, - ворчит Камилла, когда ее бедра, кажется, содрогаются. И тогда я понимаю, что она кончила от боли, так как вижу, как по внутренней стороне бедра стекает влага от ее возбуждения.