Гренадер

А на дальних подступах, в укромных местах унтер решил попарно посадить бойцов с «говорунами». При появлении бандитов их пропустят к ювелирке, и автоматчики окажутся в тылу у налётчиков. Вместе со стрелками они возьмут бандитов в огненные клещи. Гренадеры выбирали себе позиции сами, намереваясь освоить крыши, чердаки, пустующие комнаты верхних этажей ближних домов. И даже мусорную кучу, что расположилась недалеко от объекта.

— А что, — усмехнулся один из диверсантов, — нам не привыкать. Зароюсь в отбросах, ни одна вражина не заметит. Тут я его и прищучу.

Милиционеры оставались на подхвате, чтобы преследовать драпающих хайраков, как здесь называли бандюков, по подворотням.

Уже совершенно стемнело. Ночь обещала быть безлунной. Света в этом районе почти не было, где-то в отдалении горел одинокий фонарь да светилось несколько окон. Бойцы едва различали свои винтовки. Проезд, откуда ждали налётчиков, выделялся на фоне чернильной темени домов едва заметным пятном, чуть более светлым, чем окружающий фон.

— Вот и хорошо, — говорил Остапенко своим бойцам. — Сидите тихонечко, а как фары засветятся, так целик с мушкой и различите. Мишень тут только одна появиться может, хайраки эти самые…

Время от времени вдалеке взрёвывали автомобильные моторы. Бойцы напрягались, но ничего не происходило. Машины проезжали по широкой Яновской, а в тесное пространство перед ювелирным магазином Кацмана никто не заезжал. И сам магазин был тёмен и глух. Да полно, разве есть тут что грабить? Там и людей-то нет, и вообще, наверно, ничего нет. Может, мы зря здесь сидим, братцы?

Но сидели. Молчали, не курили, не переговаривались — ждали. Нервы у всех были на пределе.

Когда погас единственный фонарь, дававший хоть какое-то освещение, никто поначалу не обратил на это внимание. Но через несколько минут Остапенко услышал странные приглушенные хлопки. И сопровождались они до боли знакомым лязгом ружейных затворов, скользящих в ствольной коробке. Слышался звон гильз, падающих на брусчатку, слышался свист пуль над головой и вой рикошетов. Вот только ни вспышек выстрелов, ни грохота…

И вообще ни черта видно не было! Темень, казалось, сгустилась ещё больше, хоть глаз выколи! Может, погасли те немногие окна, что светились недавно, а может, это в глазах унтера потемнело от ужаса и растерянности, потому что воевать с бесплотным противником, неизвестно откуда взявшимся и невесть из чего стрелявшим, он не умел.

Первыми начали падать стрелки. Они успевали только вскинуть свои винтовки, слепо целясь в темноту, но никто не произвёл ни единого выстрела. Бойцы валились снопами, прошитые бесшумными, зловеще свистящими очередями из кромешной темноты!

У автоматчиков, когда те разобрались, в чём дело, не выдержали нервы. Собственно, понять они могли только одно — наших убивают! Бойцы взялись за «говоруны» и в панике принялись лупить во всё подряд, что, на их взгляд, двигалось, перемещалось и представляло хоть малейшую опасность.

Последствия были ужасны. Тёмное пространство между домами переполнилось грохотом очередей и свистом пуль: летело битое оконное стекло, пули доставались своим же стрелкам, но старший унтер не мог докричаться до бойцов, остановить это безумие. А за домами, совсем рядом, те же хлопки, вскрики, полные боли и смертельной тоски. Там точно так же хладнокровно убивали милиционеров.

— Суки! — заорал Николай Остапенко, вложив в крик всю ненависть и всё своё бессилие. Скрываться не было смысла, не от кого было скрываться, да и невозможно. Это их из темноты видели как на ладони и отстреливали как в тире, а он, старший унтер Остапенко, никого не видел и ничего не понимал. И только стрелял и стрелял во враждебную темень из верного «три-тэ», надеясь зацепить хотя бы одного неприятеля. — Суки! Суки!

Короткая, в три патрона, очередь пробила ему грудь, и крик превратился в хрип, а потом во влажный клёкот. Николай рухнул ничком, заливая кровью холодную брусчатку мостовой.

Он умер и не слышал, как открыл огонь гренадер, спрятавшийся в мусорной куче. Чутьём опытного бойца определял он противника, верхним нюхом, и почти в слепую, по лёгким намёкам на движение, посылал во тьму короткие, экономные очереди из «шестерочки». И завизжал кто-то в темноте, завыл от боли, загремело по булыжникам упавшее оружие. Но на вспышки выстрелов отреагировали сразу несколько стволов. Били точно, прицельно, и автомат бойца умолк.

Не слышал мёртвый Остапенко, как спрыгнули откуда-то сверху два других гренадера и затеяли рукопашный бой с невидимым врагом. Но и их, дерущихся, расстреляли из того же бесшумного оружия. Длинными очередями, не разбирая где свой, где чужой, и лишь потом расцепили мёртвые тела. Своих унесли, а гренадеров оставили.

Примерно через два часа в расположение гарнизона добрёл весь израненный и чуть живой милиционер-цыган. Он дико вращал глазами навыкате и постоянно просил пить. Вместо воды цыгану дали спирта, но и после этого ничего вразумительного от милиционера добиться не удалось. «Всех убили! Всех убили! Всех убили!» — только и повторял он.