Грендель

Хм, — сказал я. Разумеется, не было ничего не обычного в том, что люди сами себе противоречат, но мне бы хотелось, чтобы он придерживался одной версии; либо люди узнают и воспоют его трагедию, либо нет. Если бы это было в поэме, Унферт определенно был бы главным персонажем: добрым или злым, героическим или нет. Но действительность, увы, в сущности, дерьмо. Я вздохнул.

Потрясенный, он вскинул голову.

— Неужели ничего не имеет ценности в ужасных руинах твоего мозга?

Я ждал. Все это дерьмовое представление было его идеей.

Я увидел, что у него в глазах загорелся огонь.

— Понимаю, — сказал он. Я думал, что он рассмеется над своей безмерной глупостью и моим цинизмом, но хотя смех прорезал морщинки в уголках его глаз, в самих глазах появилось другое выражение, близкое к испугу. — Ты думаешь, что я заблуждаюсь.Обманываю себя тем, что попал в сказочный мир. Ты думаешь, я пришел без надежды победить, пришел, чтобы избежать бесчестья, совершить самоубийство. — Теперь он и правда смеялся, но без веселья: горько и сердито. Смех вскоре прекратился. — Я не знал, на сколько глубока эта лужа, — сказал он. — У меня был шанс. Я знал, что другого не будет. Это все, чего может просить герой.

Я вздохнул. Слово «герой» начало меня раздражать. Он был идиотом. Я мог бы раздавить его как муху, но сдержался.

— Вперед, посмешище, — дерзко сказал он. — Кроме жизни героя, весь мир — бессмыслица. Герой находит смысл за пределами возможного. Такова сущность героя. Разумеется, в конечном итоге она его и убивает. Но это придает ценность борьбе всего человечества.

Я кивнул во тьме.

— И развеивает скуку, — сказал я.

Он приподнялся, опираясь на локти, и от натуги его плечи задрожали.

Один из нас умрет этой ночью. Это развеет твою скуку?

Так не будет, — сказал я. — Через несколько минут я собираюсь отнести тебя обратно к Хродгару целым и невредимым. Хватит поэзии.

Я убью себя, — прошептал он. Его бешено трясло.

Твое дело, — резонно ответил я. — Но, согласись, некоторым это покажется по крайней мере втрое более трусливым.

Его кулаки сжались, он заскрежетал зубами, затем расслабился и застыл.

Я ждал, пока он найдет ответ. Время шло. Мне подумалось, что ему уже все равно. Перед ним мелькнул величественный идеал, он боролся за него, достиг его и, поняв его, испытал разочарование. Можно посочувствовать.

Он заснул.

Я осторожно поднял его и отнес наверх. Положил его спящим у дверей чертога Хродгара, убил двоих часовых, чтобы не было недоразумений, и ушел.

Он живет и сейчас, озлобленный, слабо противясь моим ночным набегам (три раза за это лето), обезумевший от стыда, который неотступно преследует его, и отчаянно завидующий мертвым.

Я хохочу, когда вижу его. Он набрасывается на меня, он хитро нападает сзади, иногда маскируясь под козла, пса или больную старуху, — и я катаюсь по полу от смеха. Хватит о героических деяниях.

Хватит о Девах Урожая.

А также хватит о разнообразных видениях слепых Певцов и драконов.

7

Главное — равновесие; преодолевающее время, как корабль без руля; киль направлен в преисподнюю, мачта торчит, метит в глаз небесам. Хе-хе! (Вздох.) Мои враги определяют себя (как сказал дракон) по мне. Сам я мог бы прикончить их за одну ночь, обрушить толстые резные балки и передавить всех людей в чертоге вместе с их мышами, с их кружками и картошкой — но я не делаю этого. Я не слепой и вижу, что это абсурд. Форма есть функция. Как мы назовем Сокрушителя Хродгара, когда Хродгар будет сокрушен?

(Попляши немного, зверь. Плюнь на все это. Вот, похоже, приятное Местечко — ух ты! — плоский камень, лунный свет, отличный вид! Пой!

Жалкий, бедный Хродгар, Гренделю он враг! Жалкий, бедный Гренделъ, Ах, ах, ах1

Скоро зима.)

(Шепчу, шепчу. Грендель, тебе не кажется, мой дорогой, что ты сошел с ума?)

(Он слегка ударяет в ладоши над головой, вытягивает носок одной ноги — а-ай! ужасные когти!! — делает шаг, потом поворот: Грендель обезумел, Эх, эх, эх!

Думает, что Хродгар Насылает снег!

Главное — равновесие; предопределяющее рифму…

Жалкий, бедный Хренгар, Гротделю он враг! Тянет, тянет в омут

— Как же maid

Скоро будет зима.

На полпути двенадцатого года этой безумной вражды.

Двенадцать, я надеюсь, — священное число. Число способов выбраться из ловушек. [В освещенном луной мире он выискивает знаки, прикрывая глаза от мутного света, стоя на одной мохнатой ноге, слегка заляпанной кровью, после удара топором на ней не хватает пальца. Три мертвых дерева в болотистой низине, спаленные заживо молнией, являют собой зловещие знаки. (Эй, ты! Мы — знамения!) Или просто деревья. Вдалеке на заснеженном холме — всадники. «Сюда!» — кричит он. Машет руками. Они не решаются, притворяются глухими, скачут прочь, на север. Дешевка, думает он. Вся эта промозглая вселенная — дешевка!