Грешная женщина

— Сыграем в рулетку. Бери любую таблетку, и вместе выпьем.

— Что это? — спросил Пятаков.

— Одна пустая, а в другой цианид. Если, конечно, меня не надули. Выбирай!

Пятаков недоверчиво уставился на протянутую ладонь, потом покосился на окно. Оно было приоткрыто.

— Об этом не думай, — сказал Губин и красноречиво повел стволом. Пятаков стоял набычась, с ошалелым взглядом, чуть раскачиваясь: то ли собирался кинуться на Губина, то ли был в припадке.

— Ты же, падла, Губа, за это заплатишь! И Алешка заплатит. Дай только срок… А ты, вонючка, неужели думал запугать Пятакова своими конфетками? Да я тебя, клоуна, скоро на ленточки разрежу!

Вдовкин весь горел, как в ознобе. Ему хотелось только одного: поскорее очутиться подальше от этого проклятого места.

— Чего тянуть, поторопил он. — Выбирай ампулку, и запьем нарзанчиком.

— Давай, сучара, давай! — Пятаков решился, схватил сиреневую ледышку, твердым шагом подошел к столу. Даже улыбнулся победительно.

— Ты думал как, подонок?! Пятакова напугать? — Поднял со стола недопитый стакан с водкой. — Ну, а ты?! Трясешься?

Вдовкин поискал глазами чистую посудину, налил в чашку нарзан.

— Пейте одновременно, — предупредил Губин. — На счет три. Я слежу. Если по привычке смухлюешь, Гоша, все равно тебе капут. Свинцом закусишь.

Словно лишь в эту секунду до Пятакова окончательно дошло, что вечная игра оборачивается немыслимым, невероятным разворотом и жизнь повисла на ниточке. Не чья-нибудь, не фраера безмозглого, не паскудной бабенки, а его собственная, чистая и прекрасная жизнь. Ненавидящий, лютый взгляд перевел он с чокнутого инженерика на сухое, ничего не выражающее лицо Губина, и убедился, что приговор уже подписан.

— Не хочу! — Голос его внезапно осел. — Не шутите так, парни! Вы понимаете? Не — хо — чу!

— Таня тоже не хотела умирать, — сказал Вдовкин. — Вы же ей ни одного шанса не дали.

— Ты что, Петрович, ты что?! Я Плахову уважал. Это он, гнида поганая, он, Петух! Я-то бы разве… Но ведь уже не поправишь. Зачем лишняя кровь, парни? Из-за бабы! Мыслимо ли? Да я вам их десяток настрогаю. Дайте телефон. Ты что, Петрович?! Договоримся. На весь век обеспечу.

— Считай, пожалуйста, Миша. Хватит торговаться.

— Судьба слепая, Женя. Стоит ли из-за такой мрази рисковать? Давай его так шлепнем.

— Считай, пожалуйста!

— Раз, — Губин подчеркивал роковой счет стволом, направленным Пятакову в грудь. — Два… Три!

Вдовкин положил ампулу в рот и опрокинул чашку. Почувствовал на губах привкус содовых пузырьков. Неотрывно смотрел в глаза Пятакову. Тот сделал то же самое. И водки отглотнул. И тоже не отводил взгляда от Вдовкина. Он был весь как воплощение детской веры в чудо. Но чуда не произошло.

— Все-таки не умеешь по-простому, — с огорчением заметил Губин и несильно поддел его стволом по подбородку. Пятаков охнул, зашарил руками, ловя кого-то и дергаясь, как под током, повалился на пол. В ту же секунду Вдовкина вырвало коричневой пеной.

— С Гамаюновым как? — спросил Губин.

Вдовкин, оглохший, в колотуне, слепо брел к дверям.

— Ну ладно, — решил Губин. — Кому-то надо здесь прибраться.

Через двадцать минут они мчались к Москве по Щелковскому шоссе.

Алеше Михайлову сообщили, что его хочет видеть Благовестов. Посыльным был Иннокентий Львович Грум, про которого было известно, что он при Благовестове, как Берия при Иосифе Виссарионовиче. Крепкая штабная голова. То, что он сам наведался к Михайлову, много значило. С одной стороны, честь, с другой — угроза. Обличьем Иннокентий Львович напоминал гусеницу, ползущую по дереву, маленький, круглый, зеленоватого цвета. Но за непритязательной внешностью прятался живой, юный, изощренный ум и непреклонный характер. Ко всему прочему, он был миллионером в первом поколении. Алеша принял его на кухне.

— Елизару Суреновичу очень худо. В нашем возрасте, знаете ли, лучше не ездить по минам. Мне кажется, он хочет передать вам что-то важное.

— Какие гарантии, что я вернусь домой?

— Дорогой Алексей, гарантий, разумеется, нет никаких, по поверьте моему слову. Если бы он имел намерение, ну вы же сами понимаете…

— Что я должен понимать?

Иннокентий Львович попросил разрешения закурить и тут же его получил. От его обтекаемой фигуры и круглого, блинообразного лица веяло неколебимым благодушием. Кто не знал, мог бы принять его даже за иностранца, приехавшего лечить русских сироток, недополучивших гуманитарной подкормки. Но Алеша-то его знал хорошо, хотя больше по слухам, потому что чем лучезарнее расплывался его лик, тем крепче утверждался в мысли, что Елизар Суренович, похоже, затеял напоследок какую-то суперподлянку.

— Не будьте бессердечным, Алеша, — Иннокентий Львович страдальчески скривился. — Старику нашему, судя по всему, недолго осталось мучиться. Желание повидаться с вами продиктовано, как я полагаю, отнюдь не враждебными чувствами.

— Это я понимаю. Он всегда меня любил.