Грешница

— Муж, не муж, какая, в сущности, разница, — лениво сказал он и откинулся на спинку дивана.

Мне не осталось ничего другого, как замолчать. К тому же так было легче понять, что происходит. Окна в карете были закрыты плотными шторами, и от того в ней было полутемно. От моего тюремщика пахло нюхательным табаком, лавандовой водой и дорожной пылью. Теперь, когда мы остались вдвоем, не было никакого труда подслушать, о чем думает этот человек.

Странная бабенка, — думал он, глядя прямо перед собой и, делая вид, что не обращает на меня никакого внимания, — другая бы подняла визг, начала уговаривать отпустить, умолять, а это села и сразу же успокоилась, как будто ее каждый день арестовывают. А я-то каков! Сразу все увидели, что важная персона. Помещик так испугался, что смог еле слово вымолвить! Мужики смотрели как на генерала! А почему бы мне и не быть генералом! Вот выполню в точности приказ, глядишь, Курносый и даст мне статского советника, а то и действительного. У него все просто, главное чтобы под настроение угодить…

Я сначала не поняла, кого он называет Курносым, но потом вспомнила, что так прозвали нашего императора. Оказывается, меня арестовали по царскому приказу. Это было самое странное. Зачем было царю меня арестовывать и посылать такого важного господина и столько солдат!

Жарко, — думал, между тем, мой тюремщик, — карета темная, за день так на солнце нагреется, дышать будет нечем. Хоть бы дождь, что ли, пошел.

О том, по какой причине он меня арестовал, тюремщик не вспоминал, а думал больше о том, как на него кто смотрит.

Стану действительным статским советником, а там, и до тайного недалеко. Вот тогда я себя покажу! Карета с форейтором, шестериком, да чтобы кони заводские и все одной масти! Лучше чтобы были гнедыми, мне в стать. Поскачу по Невскому, так чтобы всякий спрашивал у встречного: «Это чей такой выезд?». А тот ему удивленно в ответ: «Неужто, не знаете? Это всякий в Петербурге знает. Самого Ломакина Иоакима Пркоповича, тайного советника и кавалера! У него одного на весь Петербург такие добрые гнедые».

Я, притулилась в уголке, и слушала тайные мысли Иоакима Прокоповича, не зная как заставить его вспомнить обо мне и причине моего ареста. Однако он думал только о своих грядущих чинах, о том, как его будут все уважать, а обо мне не вспоминал вовсе, будто я не сидела рядом с ним в карете.

Скоро меня начало укачивать от духоты и монотонной езды, и я спросила Ломакина: можно ли открыть окно, для свежего воздуха. Он отвлекся от мечтаний о своей будущей квартире, непременно на Мойке, и чтобы в десять комнат с богатыми мебелями и ливрейным швейцаром у входа и недовольно ответил, что окна открыть никак нельзя, не велено по циркуляру.

А и правда, становится жарко, — думал Иоаким Прокопович, — а на мне шерстяной сюртук. Зря я манкировал совет Авдотьи Тихоновны и не взял в дорогу холщевый.

Опять он погрузился в мечты, и продолжал сладко улыбаться и качать головой в такт ходу кареты, а я устроилась, как могла удобно, и попыталась уснуть. Вдруг нас сильно тряхнула на ухабе и будущий тайный советник и кавалер, навалился на меня всем тяжелым телом и, наконец, заметил, что с ним в экипаже едет женщина. Я от испуга вскрикнула и с упреком посмотрела на Ломакина.

— Не извольте беспокоиться, — успокоил он, — карета надежная, и нипочем не опрокинется.