Грешница и кающаяся. Часть II

В голову Фукса пришла новая мысль; он взял мел и, выждав, когда наверху занялись укреплением гильотины, подошел к ступеням и сделал на черном сукне какую-то надпись большими буквами в том месте, где дождь не мог смыть ее.

Заканчивая писать, он услышал громкие крики, донесшиеся со стороны тюрьмы.

Шло к полуночи.

Шум на тюремном дворе усилился, зазвучал сигнал тревоги.

«Глупцы,— подумал Фукс,— они ищут меня в стенах тюрьмы, а я уже на свободе!»

В надежде, что беглеца схватят, эшафот не снимали до самого утра. А когда рассвело, толпы парижан смогли прочесть на черном сукне насмешливые, немного уже стертые слова:

«На этот раз вам нечего было смотреть. Прощайте, парижане! Фукс, заключенный в Ла-Рокет».

Можно представить себе, какую огласку получил этот дерзкий побег. Известие о нем дошло даже до императора. Лучшие сыщики Франции были подняты на ноги, но старания их ни к чему не привели. Фукс и его товарищ Рыжий Эде как сквозь землю провалились.

XIX. ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОЙ УРСУЛЫ

В особняке на улице Риволи царило счастье, которое можно было сравнить с весенней лунной ночью.

Счастье это не согревало и не оживляло, как яркий солнечный луч, но оно было как бы первым лучом надежды, пробившимся сквозь долгую ночь.

И могло ли быть иначе?

Маргарита нашла своего отца и, как страждущая Магдалина, прильнула к его руке; он бережно вел ее по пути покорности и самоотвержения. Сердцем, исполненным любви, привлек он ее к себе, с отцовской заботливостью обратив ее сердце к Богу, и сам, полный надежды, старался и ее ободрить.

Часто, когда погода была хорошая, они вместе гуляли по аллеям парка, тогда как Иоганн и Жозефина были заняты своими детскими играми.

Эбергард ненавязчиво старался внушить своей дочери возвышенные мысли, а однажды подарил ей ладанку с тремя эмблемами: солнцем, крестом и черепом, чтобы в тихие ночные часы она, подобно ему самому, думала об их значении и в толковании этих символов черпала новые душевные силы.

Маргарита усматривала в благословении отца прощение от Бога.

Не думая о том, что она как дочь князя могла бы иметь другое прошлое, радостное детство и прекрасную молодость, не обвиняя того, кто причинил ей тяжелое горе, она крепла духовно и телесно среди мирной благодатной обстановки и благодаря неясным заботам, которыми окружил ее горячо любящий отец.

Маргарита благодарила Матерь Божию за милость, даровавшую ей и ее ребенку доброго, всепрощающего князя, ни единым взглядом или словом не упрекнувшего ее, дружески протянувшего ей руку помощи и окружившего вниманием и чуткостью.

Милость эта так трогала ее, что она думала о ней не иначе, как со слезами умиления.

Иногда, просыпаясь среди ночи, она подходила к высокому окну особняка, глядела на деревья в парке и вспоминала ту роковую ночь, когда она, беспомощная, бродила одна среди холода и вьюги.

Тихой молитвой поминала она покойного Вальтера, пожертвовавшего для нее всем, решительно всем, даже жизнью; не раз думала она и о пропавшем ребенке, брошенном ею на дороге к кладбищу Святого Павла.

Часто мысли ее переносились к возлюбленному Вольдемару, теперь, быть может, совсем забывшему ее. Но Маргарита все равно молилась за того, кто больше всех влил горечи в чашу ее жизни, молилась от всей души и со слезами на глазах. До сих пор она любила его всею силою своего израненного сердца.

Обливаясь горькими слезами, она говорила себе, что никогда больше не увидит его и нет никакой надежды когда-нибудь прильнуть в невыразимом блаженстве к его груди.

Последняя их встреча происходила в его дворце, на пороге их вечной разлуки, но не горечь вынесла она от этого свидания, а высокое ощущение блаженства. Замирая от счастья, внимала она тогда его словам, которым суждено было остаться для нее вечным утешением: он любит, любит ее так же горячо и преданно, как она его.

О сердце человеческое, претерпевшее столько страданий, какая малость способна тебя утешить!

Маргарита обмирала при воспоминаниях об этом блаженном часе и втайне, так втайне, что и сама не решалась в том признаться себе, надеялась когда-нибудь снова увидеться с принцем. Она не спрашивала себя, какие последствия может иметь эта новая встреча, гнала от себя неосуществимую эту надежду — и все-таки надеялась.

Если бы она знала, что Вольдемар так же горячо жаждет ее видеть, что он оплакивает ее как умершую, что стоит ей подать знак, и он, превозмогая все препятствия, примчится к ней на край света — если бы она все это знала, надежда ее обрела бы под собой почву…

Отойдя от окна, она тихо целовала в щечку свою спящую дочь и сама укладывалась в мягкую шелковистую постель, но тягостные воспоминания подстерегали ее и здесь. Она видела себя в лесу, зимней ночью, после того как ее, беспомощную и беззащитную, вытолкали на улицу; видела себя лежащей на постели из листвы в хижине лесника, который приютил ее из сострадания; вспоминала, как, скорчившись, сидела она на гнилой соломе в монастыре… А теперь она покоится на пуховых, обшитых кружевами подушках в доме князя, ее отца.