Грядущий Аттила

Увы, в наш рациональный век, в поисках ответа, нам не укрыться за божественным произволом. Военная история мира, включая и 20-й век, продолжает подсовывать арифметические парадоксы, которым нет простого логического объяснения. Каким образом 4-миллионная Финляндия могла выдержать напор 200-миллионного Советского Союза в 1939–1940 гг.? Откуда взялись силы у вьетнамцев отбиться от мощнейшей державы мира в 1963–1975? У афганцев — от русских в 1979–1989? Из каких невидимых источников черпают силы шесть миллионов израильтян противостоять ста миллионам арабов? Ни численное превосходство, ни превосходство вооружения не могут гарантировать победу — это мы видим ясно. Что же остаётся? Остаётся устремить наш взор в ненавистный для всякого рационального сознания метафизический туман и извлечь оттуда расплывчатое — но других-то ведь нет! — понятие: "боевой дух воина".

Этот феномен давно привлекал внимание политических мыслителей и комментаторов.

"Да, было тогда, было, граждане афинские, в сознании большинства нечто такое, — восклицает в середине 4-го века до Р.Х. Демосфен, — чего теперь уже больше нет… то самое, что вело Грецию к свободе и не давало себя победить ни в морском, ни в сухопутном бою."⁹

Английский путешественник Джиль Флетчер, посетивший Россию при Борисе Годунове (то есть 15 лет спустя после того как крымские татары взяли и сожгли Москву, брошенную перетрусившим Иваном Грозным, в 1571 году), описывает боевые достоинства крымцев: "Татары смерть до того презирают, что охотнее соглашаются умереть, нежели уступить неприятелю, и, будучи разбиты, грызут оружие [врага], если уже не могут сражаться или помочь себе".¹⁰

"Американские офицеры, которым довелось сражаться с краснокожими, очень высоко ставили их боевой дух… Генерал Чарльз Кинг считал индейских конников опаснее любой кавалерии в Европе… Во время войн к западу от Миссиссиппи на каждого убитого индейца приходилось пять американских солдат".¹¹

Из чего же складывается расплывчатое понятие "боевой дух"? Откуда он произрастает в людях, отчего умирает?

Гордое сознание свободы — да. Презрение к смерти — безусловно. Готовность подставить себя под удар, чтобы защитить боевого соратника. Способность беспрекословно выполнять приказ командира. Выносливость, готовность преодолевать холод и голод походной жизни. Пересиливающая все остальные желания и порывы — страсть к победе.

Всё это так, все эти черты мы разглядим в воине, выходящем на бой один против десяти, десять против ста, сто против тысячи. Но откуда они берутся, эти черты? Что питало их созревание в будущих воинах Кира Персидского?

Летописцы цивилизованных государств не интересовались пастушескими племенами, жившими в трудно доступных горах и пустынях. Геродот сохранил для нас названия персидских племён только потому, что они завоевали половину тогдашнего мира. И двести лет спустя афинские историки долго не обращали внимания на линкистийцев, пэонов, орестов и тимофейцев, пока они не объединились и не покорили Грецию — а потом и Персидскую империю — под командой Александра Македонского.

Племя слагается из родов. Род слагается из семей. Семья есть живая клетка в организме племени. Эта клетка должна была быть необычайно прочной и живучей, для того чтобы живучим и сильным было племя. Современное понятие "семья" не даёт нам ни малейшего понятия о том, чем семья была у древних. Сегодня внутрисемейные связи так ослаблены постоянной угрозой развода, непослушанием детей, вмешательством государства, что развал семьи сделался повседневным делом. Не так было при господстве родовой структуры. Тогда глава семьи был абсолютным монархом, всевластным судьёй, который мог покарать — и даже казнить — любого члена семьи. С другой стороны, отец был связан со своим потомством глубочайшими религиозными чувствами. Бог домашнего очага был главным богом.

Вот как описывает эту ситуацию замечательный французский историк Фюстель-де-Куланж:

"Отец убеждён, что судьба его по смерти будет зависеть от сыновнего ухода за могилой, а сын, со своей стороны, убеждён, что отец по смерти станет богом [домашнего огнища], и что ему придётся молить его. Легко понять, сколько взаимного уважения и любви эти верования внедряли в семейство… В семье всё было божественно. Чувство долга, естественная любовь, религиозная идея — всё смешивалось и сливалось воедино…

Внутри своего дома находили древние главное своё божество, своё провидение, покровительствовавшее только им, внимавшее только их мольбам и выполнявшее только их желания. Вне дома человек не чаял себе божества; бог соседа был ему враждебен. Человек любил тогда свой дом, как ныне он любит свою церковь."¹²