Грязь на снегу

Он сам хочет, чтобы она занялась им, делает все, чтобы принудить ее к этому, с утра до вечера провоцирует ее.

Накануне он небрежно предложил Кромеру:

— Спроси-ка своего генерала, чем он интересуется, кроме часов.

В деньгах он не нуждается. Даже при теперешнем его размахе их хватит на много месяцев. Да ничего ему не нужно. Вот купил пальто шикарнее, чем раньше, пальто, каких в городе не наберется и полдюжины, — светло-бежевое, чистой верблюжьей шерсти. Для зимы оно тонковато, но он ходит в нем из бравады. Точно так же, как не расстается с пистолетом, который оттягивает ему карман и, несмотря на зеленую карточку, может навлечь на него крупные неприятности.

Ни в мученики, ни в жертвы он не рвется. Но когда, особенно вечером, идет по своему кварталу, ему отрадно думать, что из любого темного закоулка в него могут неожиданно пустить пулю.

Пока что его просто не замечают. Не замечает даже Хольст, хотя Франк приложил достаточно усилий, чтобы привлечь к себе его внимание.

Мицци должна ненавидеть его. После того, что произошло, любой на месте Франка съехал бы из этого дома.

Судьба притаилась в засаде. Но где? Франк не ждет, когда она обрушится на него, — он идет ей навстречу, повсюду ищет ее. Кричит ей, как кричал вечером на пустыре, держа в руке сумочку с ключом:

— Я здесь! Чего мешкаешь?

Ему словно не хватает врагов, и он силится создавать себе новых. Не потому ли он отхлестал Берту по морде?

Теперь, когда Минна отваживается выказать нежность или хотя бы предупредительность, он намеренно обижает ее, цедя:

— Терпеть не могу людей с больным животом.

Анни он приносит шоколад, и той даже в голову не приходит поблагодарить или поделиться с другими.

Франк готов часами созерцать ее тело, но мысль о близости с ней не волнует его. Ей тоже этого не хочется. Когда он во второй раз прилег к ней, она досадливо вздохнула:

— Опять?

Тело ее — произведение искусства, но, кроме тела, в ней ничего нет. Да и остается оно безжизненным, чуждым всякого трепета. Она позволяет пользоваться им где и как угодно, но всем своим видом говорит: «Любуйтесь мной, ласкайте меня, делайте все, что вам нужно, только отстаньте поскорей!»

Берта ушла в четверг. В пятницу, в половине четвертого, Франк заметил на улице жильца с третьего этажа. Тот стоял у витрины, и Франк лишь потом, самое меньшее через час, вспомнил, что в ней были выставлены корсеты.

Франка сопровождал один не самый близкий приятель по фамилии Кропецки, и шли они к Тасту поесть пирожных.

У Таста как раз сидел главный редактор Ресль. Здесь он был на своем месте, очень хорошо смотрелся в изысканной обстановке; Франк редко видел таких породистых и прекрасно одетых женщин, как его спутница.

Ресль удостоил его небрежным приветственным жестом. Приятели послушали музыку. Тает — единственный ресторан, где после пяти вечера еще исполняют камерную музыку. Скрипач был худой, высокий и напомнил Франку скрипача из его дома.

Что с ним? Расстрелян? У страха глаза велики: те, кого уже считают умершими, чаще всего рано или поздно возвращаются. Иногда, вернувшись, рассказывают о пытках. Но пытки применяют нечасто. Если, конечно, те, кто ничего не рассказывал, не предпочитают из осторожности молчать о них.

Мысль о пытках леденит Франку кровь, хотя, пожалуй, он не испугался бы их. Он убежден: у него хватит сил выдержать. Эта мысль приходила ему в голову сотни раз, он свыкся с ней еще до того, как пытки стали обычным делом; ребенком он занимался тем, что проверял себя на боль перед зеркалом — вгонял, например, булавку в кожу и следил, не дрогнет ли у него лицо.

Пытать его не станут. Не посмеют. Кстати, противники оккупантов тоже прибегают к подобным средствам — по крайней мере так утверждают.

Зачем его пытать, если ему ничего не известно?

Через несколько дней Рождество. И снова ненастоящее. Настоящее Рождество он знал лишь в раннем детстве, позже — только видимость Рождества. Помнится, ему было лет семь-восемь, когда его в это же время года привезли в город, где улицы сверкали ярче, чем бальный зал, тротуары кишели мужчинами в шубах и женщинами в мехах, а товары в витринах, казалось, вот-вот посыплются на улицу — так их было много.

Как и в прошлые годы, Лотта поставит в салоне елку.

Скорее, для клиентов. Интересно, кто останется праздновать? У Минны, конечно, есть семья. А девицы, даже если им весь год нет дела до родных, обязательно вспоминают о них в праздники. Что до Анни, ее семейные обстоятельства неизвестны. Эта, пожалуй, останется. Но, вероятней всего, наестся всласть и тут же углубится в чтение журналов.

Даже Кромер уедет на Рождество к своим, километров за тридцать от города!

Мицци еще не встанет с постели. Хольст истратит последние гроши, если у него хоть что-то есть, или продаст несколько книжек, но купит ей елку. Они пригласят старого Виммера, который обрел свое призвание, определившись к ним в прислуги.

— О чем задумался? — спрашивает приятель.

— Я? — вскидывается Франк.

— Не папа же римский!

— Ни о чем. Извини.

— У тебя такой вид, словно ты вот-вот передушишь музыкантов.

Неужели? Да он на них и не глядел. Начисто о них забыл.