Грязный лгун

Я вытираю глаза после того, как швырнул телефон через комнату, крича так, словно я бросал что-то очень тяжелое — хрипя, вкладывая в бросок все тело, как никогда не делал в бейсболе, чего от меня всегда хотел отец.

— ГЛУПАЯ, ДУРАЦКАЯ ШТУКА!

Пластик трескается о стену. Моя собака скулит, прижимая уши, и проползает мимо меня вон из комнаты.

Я падаю на кровать.

Раньше, когда я был маленьким, я всегда хотел, чтобы мои игрушки ожили. Ведь это выглядело так просто по телевизору. Мне казалось, что если я хорошо попрошу, сложу руки и закрою глаза, и буду говорить в потолок, то все сбудется как по волшебству. Несколько дней подряд я старался вести себя хорошо, не навлекать неприятности, усердно помогать маме, например убирался на кухне, не дожидаясь, чтобы меня просили, я надеялся, что мама заметит, как блестит стойка бара, когда она берет чистый стакан, чтобы налить себе очередную порцию выпивки.

Она никогда ничего не замечала.

И тогда я думал, что со мной, наверное, что-то не так, поэтому мои желания не сбывались, что я, наверное, плохой, во всяком случае хуже тех мальчиков по телевизору, чьи игрушки оживали или кто мог случайно переместиться во времени, а вот я должен навсегда быть привязан к своей жалкой жизни.

А может, я вообще не должен был быть особенным.

Но все изменилось, когда я встретил Ласи.

Она была больше похожа на сказочного персонажа из телевизора, чем на человека, — словно ожившая кукла, словно ангел, который спустился, чтобы найти меня и защитить.

Я никогда не хотел причинять ей боль.

Я бы лучше умер. Я мог бы находиться рядом с ней, как призрак, живущий под обоями в ее спальне.

Смерть была бы менее болезненной.

Умереть было бы проще, потому как это в моей власти.

С чувствами все не так просто. Я не могу контролировать их, не могу любить ее так, как хочу, потому что этого хочет мой мозг, но мое сердце говорит мне другое. Но это все не означает, что я ее не люблю, что я забыл ее и что она мне больше не нужна.

Я правда люблю ее.

Но я также люблю и другую.

И я никогда не смогу объяснить этого, не обидев ее, не заставив ее думать, что она сделала что-то не так, что она недостаточно хорошая. И если я тот, кто способен заставить Ласи почувствовать это, то, может, я просто мусор.

— Что здесь происходит?

Я не отрываю головы от подушки, но этого и не надо, я и так знаю, что в дверях стоит отец, скрестив руки, и его лицо красное, как у копов по телевизору, которым не отвечают прямо на вопросы.

Я хочу, чтобы он ушел.

Я хочу сквозь землю провалиться.

— Черт побери! — И я понимаю, что он увидел разбитый телефон на полу. Он такой предсказуемый. Может, поэтому я никогда не мог понять его, потому что сложных людей понять проще.

— Эй! Какого дьявола здесь происходит?

Я впервые смотрю на него, наклонив голову, чтобы он увидел, что я плачу, чтобы он увидел сопли на моем лице, как у «маленькой сопливой тряпки».

— МОЯ ЖИЗНЬ ДЕРЬМО! ВОТ ЧТО! ТЕПЕРЬ ДОВОЛЕН?

В первый раз я на него по-настоящему кричу, кричу, не сдерживаясь, и слова дерут мне горло. Он так опешил, что даже в лице не изменился.

Моя мать совсем бы не удивилась, нисколечко. Мы так орали друг на друга раза два в неделю… Вот почему я закрываю лицо руками, закрываю самые уязвимые места.

Я готов к тому, что он будет меня бить.

Я готов к любому наказанию с его стороны.

— Господи, — говорит отец, опуская руки, его лицо меняется, в уголках его глаз проступают слезы, он прикрывает рот рукой и говорит: — Господи, — теперь уже в ладонь, потому что, возможно, впервые в жизни осознал, что моя жизнь безнадежно испорчена.

— Оставь меня в покое! — Я снова зарываюсь лицом в подушку, скрестив пальцы, в надежде, что он уйдет но я понимаю, что нет.

Он шепчет что-то Дженет, когда она в очередной раз спрашивает:

— Что случилось? В чем дело?

Отец говорит ей, что все в порядке, а потом дверь закрывается за его спиной.

Пол скрипит под его ногами, когда он подходит ко мне.

— Эй-эй, приятель, — говорит он, садясь на край кровати, и я не могу не прыснуть в подушку — приятель хренов, это я должен все время повторять про себя: Господи.

Я пообещал себе не смотреть на него.

Не разговаривать с ним.

Не обращать на него внимания, пока он не уйдет.

Но когда он проводит рукой по моей спине, я чувствую, как в меня вонзаются крошечные кинжалы — словно тысячи насекомых одновременно щиплют меня своими клешнями, и я вскакиваю и отстраняюсь от него, подобрав колени к подбородку.

— Не трожь меня! — рявкаю я. — Никогда не трожь меня!

Рука отца застыла на том месте, где только что была моя спина.

— Успокойся, эй, Бенджи, все хорошо, — говорит он, жестами призывая меня успокоиться, говорит медленно, словно я псих какой-то, которого надо связать, чтобы не вставал с кровати.

— Я в порядке, — говорю я, теперь в порядке, — волосы скрывают мое лицо, глаза горят, как взорвавшиеся звезды, как глаза тигра в ночи.

— Расскажи мне, что случилось, — спрашивает отец.

Я трясу головой и шепчу:

— Ничего, — и стискиваю зубы. Отец смотри вниз на мертвый телефон, а потом снова смотрит на меня.

— Это все из-за Сина?