Грязный лгун

Каждый предмет берется в противоположную руку.

Все взгляды обращены к пламени, и все замирают, кроме того, кто делает затяжку.

Сначала я чувствую это в ушах. Их закладывает, как при подъеме в гору. Затем появляется слабое жжение в глазах. И еще до того как я выдыхаю дым, мое тело начинает покалывать, как будто миллионы светлячков залезли мне под кожу.

— Да-а… — шепчу я.

Потом мы смотрим друг на друга глазами, в которых больше нет тоски, как нет тех ошибок, которые исправлены в моем блокноте. Она еще вернется, но как хорошо чувствовать себя правильным, хотя бы на время…

— Да-а… — снова бормочу я и чувствую, что мои веки слегка опускаются — и на какой то миг наш хохот заглушает гром, а потом зажигалка переходит из моей левой руки в правую руку Сина.

— Аминь, — шепчу я себе, чтобы они не услышали.

17 часов 48 минут. Вторник

У моего отца есть правило: вся семья должна обедать вместе. Он всех достанет, если кто-то хоть намекнет на то, что опоздает или, того хуже — не явится к обеду.

— Обеденный час — это час семьи, — говорит он, а потом жалуется на девальвацию наших моральных ценностей, приводя в доказательство сюжеты из вечерних новостей.

— Все начинается и кончается за столом, — говорит он, а Дженет, моя мачеха, кивает, соглашаясь с ним.

Я смотрю на часы.

Я опоздаю. Минимум на пятнадцать минут, может, больше.

Он начнет свою лекцию, как всегда, с какого-нибудь дурацкого вопроса, вроде:

— А ты знаешь, сколько сейчас времени?

Я опушу глаза и пробурчу:

— Извини.

Потом он заведет разговор про парня из новостей, который пошел по кривой дорожке, а это уже прямой намек на меня, неприкрытое презрение, намек на то, что он мне не верит и догадывается, что в моем конфликте с матерью была не только ее вина.

Сегодня я могу свалить все на ливень.

Это не совсем ложь. Я прождал чуть дольше, чем нужно, в надежде, что дождь утихнет. А он только пошел сильнее.

— Что он тебе сделает, если ты не придешь? — спрашивает Син, когда я говорю, что мне пора.

Объяснять неохота. Я пожимаю плечами и повторяю, что мне пора идти.

— Лох, — говорит Кейт, но меня это не обижает.

— Наверное, — говорю я — но по-любому, мне пора. До завтра, парни.

Они только кивают в ответ и продолжают листать стопку порножурналов, которые собрали за последние три года, нечто вроде библиотеки, рассортировав их по темам и загнув уголки на лучших страницах, чтобы быстрей их находить.

Я, конечно, мог им сказать, что отец способен сделать.

Я мог им сказать, что, по-моему, он вовсе не хотел, чтобы я остался с ним, что он совсем не имел в виду, чтобы я переехал к нему, с его новой женой и новым ребенком, что он всего лишь: «Я не хочу, чтобы ты там дальше оставался», — это когда я звонил из маминого трейлера, после того как Рой избил меня в последний раз. Может, это и одно и то же, но тем не менее я чувствую разницу; дело в нескольких словах, но эти несколько слов для меня, как боль глубоко в животе.

Я, конечно, мог им сказать, но они бы ответили: «И что?» — и тогда мне пришлось бы рассказать о Рое, а этого мне уже совсем не хотелось.

— Могу я взять один? — спросил я, показывая на журналы. Было бы чем укрыться, если дождь не перестанет идти глухой стеной.

— Вот, возьми этот — просто отпад, — говорит Син, закрывая журнал, который держал в руках. Он протягивает его мне, аккуратно свернув в трубочку, как газету.

— Не-а… мне он как зонт нужен, — отвечаю я.

— Знаем, для чего он тебе нужен, — Кейт делает жест, как будто дрочит.

— Неважно, — говорю я, — просто дай мне тот, который вам больше не нужен.

Син лезет в коробку, стоящую у его ног, и кидает в меня один из журналов.

— Мне плевать, используешь лли ты его как зонт или спустишь в унитаз.

— Спасибо, — Я подбираю его с пола и ухожу. Я заметил, что у прихода есть одна особенность: через какое-то время тебя начинает отпускать, но когда ты меняешь обстановку, тебя накрывает так же, как в первые несколько минут. Пока я был в хижине, то думал, что уже пришел в себя и могу идти домой — когда зрачки стали нормального размера и я мог видеть в тусклом свете фонаря. Но, шагнув за порог, я словно отступил в прошлое.

Последние солнечные лучи боролись за жизнь среди туч, задерживаясь и в сосновых иголках, и в листве дуба. Вдруг все стало далеким, как старое кино — мир превратился в книжку-раскраску, небрежно размалеванную акварелью. Все цвета сливаются в пелене дождя.

Я в десяти минутах от дороги. Десять минут пути через лес и двадцать минут от дороги до дома отца. Я опаздываю — сильно опаздываю.

Я мог бы побежать, чтобы добраться побыстрее, но от травки в ногах слабость, глаза устали от разглядывания картинок в тусклом свете хижины.

Пускай орет. Все равно не так, как на меня орали всю мою жизнь. В этом деле ему далеко до матери или ее пьяных дружков.

Журнал становится мягким в руках, от дождя глянцевая обложка размокла, и я думаю, что он меня не особенно спасает от дождя. Поэтому я сворачиваю его и засовываю под куртку, прижав ремнем к животу. Может, Кейт прав, и я использую его по назначению.

По пути я стараюсь ни на чем не фокусировать взгляд.