Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ)

Несмотря на ежедневный тяжелый труд, Хрулеев упорно пытался не слишком напрягать правую руку, и она у него почти зажила, больно было только, когда сжимаешь кулак. В грудине все еще ломило, особенно во время таскания тяжестей, но боль была терпимой и непостоянной. Еще Хрулеев немного начинал прихрамывать к концу рабочего дня, разорванное филином колено ныло.

Хуже всего у него было с желудком, Хрулеева мучил понос и рвало желчью. Даже та скудная пища, которую он получал, в нем не задерживалась. Периодически, особенно по ночам, желудок ныл, отбирая у Хрулеева ценное и редкое время отдыха.

Но этой ночью Хрулеев и не планировал спать.

Было около полуночи, и он решительно встал с грязного истлевшего тряпья, служившего ему постелью. Перешагивая через спящих рабов с номерами на лбах, Хрулеев дошел до двери барака, где висела едва дававшая свет керосинка. Поперек двери висел гамак, в котором спал староста. Хрулеев аккуратно ткнул старосту в бок.

— А? Что? — захлопал глазами староста с номером 120 на лбу.

— Мне сказали идти в оружейную, волыны чинить.

— Кто сказал? Когда? Что ты несешь?

— Скрудж. Еще позавчера. Я там работу не доделал.

— Хм. А мне никто ничего подобного не говорил. Хуячь на место и спи.

— Ладно, только потом будешь сам со Скруджем объясняться. А он скоро придет сюда за мной.

— Так а почему ночью-то?

— Так я днем на работах.

— Что ты несешь, бля? На каких работах? Как будто Скруджу не насрать на твои рабские работы. На место иди, блять! Вот придет Скрудж за тобой — тогда пойдешь.

— Как скажешь, — пожал плечами Хрулеев, — Но только Скрудж, когда придет, тебя будет бить, а не меня.

— А, ладно. Давай, проваливай. И сиди там всю ночь. А то, когда назад припрешься — опять меня разбудишь.

Староста освободил проход, и Хрулеев вышел в холодную осеннюю ночь.

Вокруг стояла непроглядная темень, свет на элеваторе попусту не жгли. Впрочем, для охраны рабов и не требовался свет.

С трех сторон отсек рабов был окружен высоким двойным забором с колючей проволокой, в промежутке между заборами ночью рыскали десятков пять собак, натасканных псарем Зибурой на человека. Возможно, где-то там с псами-людоедами сейчас бегала Тотошка.

С единственной четвертой стороны, где не было собак, к отсеку рабов примыкал двенадцатый отсек, где сидело несколько вооруженных охранников, а на воротах и заборе имелась сигнализация.

Еще была караульная вышка, очень кривая и уродливая, кое-как сколоченная из ржавых кусков элеватора и досок. Но ночью вышка была бесполезна с точки зрения охраны из-за отсутствия света. Хотя там был прожектор, и в случае тревоги его могли зажечь.

Впрочем, днем вышка тоже была бесполезна. Людей у Германа не хватало, и на вышке в светлое время суток постоянно торчала какая-то молодая девушка с ружьем и явными следами тяжелого психического расстройства на лице. Охранница была безучастна абсолютно ко всему, даже когда два дня назад посреди отсека насмерть забили триста двадцать четвертого, заподозренного в воровстве чужих пайков, она никак не отреагировала.

Хрулеев не знал, кто дежурит на вышке ночью. Но кто-то там был, и этот кто-то затащил наверх лесенку, так что залезть на вышку и прикончить часового Хрулеев не мог. Но в темноте часовой все равно не увидит Хрулеева, так что убивать его необходимости не было.

Стараясь не шуметь и двигаясь почти на ощупь, Хрулеев прошел к задней стенке дровника и стал ждать. Он знал, что сегодня Сергеич придет к Шуре, об этом знал весь отсек.

Первой появилась Шура, она подошла к дверям дровника и стала ждать. Ее Ромео в черном шлеме пришел минут через десять, из двенадцатого отсека. Сергеич освещал себе путь ярким фонарем.

Сергеич открыл дровник, хлопнула дверь, и сквозь щели деревянного строения забил свет фонаря.

— Ну, сучка, и что же ты делала, а? — нежно поинтересовался Сергеич.

— Как что? — изобразила удивление Шура.

— Что ты делала, шлюха поганая? Отвечай!

— Ну, я не могу. Мне даже стыдно сказать, господин третий градус.

— Тем не менее, отвечай, развратная погань.

— Дело в том что... Ах... Я была плохой.

Послышался хлесткий звук пощечины.

— Насколько плохой ты была?

— Очень. Предельно плохой.

— Как ты ко мне обращаешься, развратница?

— Простите, господин третий...

Еще одна пощечина.

Потом, судя по звукам, влюбленные в порыве страсти стали стаскивать с себя одежду.

— Ой, умоляю, пощадите меня, мой господин!

— Ни в коем случае...

Потом Сергеич стал избивать Шуру чем-то относительно мягким, потом они стали практиковать нечто совсем стремное, от чего Хрулеев даже поморщился, и только потом, наконец, перешли к главному.

Через пятнадцать минут Сергеич выставил Шуру из дровника.

— Не возвращайся никогда, помойная шлюха! Ты развратила меня, ты сеешь всюду раздоры своей блядливой пиздой! Ты будешь наказана еще, послезавтра, — заявил ей вслед Сергеич.

— Как скажете, господин третий градус, — ласково пропела Шура, — Но, может быть, я должна получить наказание прямо сейчас?

— Не, харе на сегодня. Иди. Вот возьми куриную ногу и банку колы. И уебывай, любовь моя.

— Пока, господин третий градус.