Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ)

Все подсудимые были грязны, оборваны и до крайности истощены. Их было четверо. Двое мужчин, одна женщина, а четвертому подсудимому, как сразу понял Хрулеев, никакой суд уже не требовался. Четвертым был пожилой мужик, выглядевший как заключенный Освенцима. Охранники притащили его, держа за руки и ноги, было очевидно, что мужик мертв уже пару дней.

— Герман, прости меня... — неожиданно закричала женщина, ее грязные волосы были усыпаны кусочками ржавого металла.

— Заткните эту суку, — распорядился Герман, Шнайдер ударил женщину прикладом в лицо, — Будешь умолять о пощаде, когда настанет твоя очередь. У нас цивилизованное общество, и мы должны соблюдать положенный порядок судопроизводства. Дайте мне список!

Люба извлекла из кармана камуфляжной куртки бумагу и протянула Герману. Герман деловито поправил очки и углубился в чтение.

— Начнем с двенадцатого градуса Взносова, строителя из одиннадцатой зоны.

Взносов оказался тем самым мертвецом, которого охранникам пришлось нести.

— Что это с ним? — удивился Герман, — Немедленно привести в чувство. Я не потерплю никаких спектаклей на моем суде.

Двое охранников вяло попинали Взносова ногами, тот, естественно, даже не шевельнулся. Блинкрошев деликатно кашлянул:

— Хм... Герман, он вроде уже помер.

— Что? Да как он смеет... — забеспокоился Герман, — Он хочет уйти от правосудия? А вот не получится! Поднимите, его. Я сказал, поднять его на ноги, пусть выслушает мой приговор.

Охранники, только что пинавшие труп Взносова, переглянулись. Затем удивленно посмотрели на Германа, потом — на Любу. Люба кивнула.

Вздохнув, охранники кое-как подхватили мертвеца под мышки и поставили его на ноги. Сделать это оказалось нелегко, Взносов уже начал коченеть. Кроме того, мертвец вонял трупниной, этот запах смешивался с ароматом грязи, накопившейся на Взносове, когда тот был еще жив. Хрулеев ощущал исходившее от мертвеца амбре, даже стоя на трибуне, охранникам же приходилось совсем туго. Один из них закашлялся, но сумел сдержать рвоту. Герман тем временем начал судопроизводство:

— Двенадцатый градус Взносов, ты обвиняешься в том, что трижды проспал на работу. В первый раз — на две минуты, за это ты получил два удара кнутом. Второй раз — опять на две минуты, но поскольку это был рецидив, то ты на сутки был лишен пищи. Когда ты в третий раз проспал работу, на этот раз на целых семь минут, тебя бросили в тюрьму. В принципе наказанием за опоздание на работу три раза подряд является отправка в Молотилку. Ты хочешь сказать что-нибудь в своем оправдание, Взносов?

Но Взносов ничего не хотел сказать, труп молчал.

— Так что, значит, мне скормить тебя Молотилке? — поинтересовался Герман, — Конечно, я могу это сделать, собственно, я обязан сделать это по закону. У нас на элеваторе — правовое общество, и у нас один закон для всех, и для тебя, Взносов, и для меня. Если бы я трижды проспал на работу — то с радостью сам бы прыгнул в Молотилку, потому что так велит закон. Но, с другой стороны, любое функционирующее человеческое общество строится не только на законах. Законы — это лишь цемент, скрепляющий собой кирпичи общества. А что же тогда кирпичи? Ведь нужны еще и кирпичи, никто не живет в доме из одного цемента, без кирпичей. И я скажу тебе, что такое кирпичи. Любовь, взаимоуважение и милосердие — вот кирпичи общества. И без них ни одна человеческая группа не выживет. Поэтому я буду милосерден, Взносов. Я прощаю тебя и освобождаю от наказания. Ты свободен, Взносов!

Герман замолчал, явно ожидая благодарностей и слез облегчения, но труп ничего не ответил. Зато Блинкрошев заорал своим булькающе-стрекочущим нечеловеческим басом:

— Ура Герману! Да здравствуют любовь и милосердие!

— Слава милосердию Германа! — подхватила Люба.

— Ура! Ура! Герман! — закричала толпа на площади. Стоявшая в первом ряду Шаваточева даже всплакнула.

— Наш Герман — самый добрый в мире! — заорал из задних рядов начальник сортиров шестнадцатый градус Нелапкин.

Хрулеев на этот раз промолчал. Блинкрошев определенно заметил это и нахмурился, уставившись на Хрулеева своими немигающими глазами. Но Хрулееву было все равно. Его не занимало милосердие вождя, он все еще смотрел на лежавшего на трибуне мертвого мальчика. Под головой мальчика натекла большая лужа крови, так что Блинкрошеву пришлось даже отойти в сторону, чтобы не запачкаться. Хрулееву казалось, что он слышит, как капает на землю кровь ребенка, просочившаяся сквозь щели в железных проржавевших листах трибуны.

— Немедленно отпустить двенадцатого градуса Взносова, — тем временем распоряжался Герман, — И поскольку в результате трагической случайности он уже умер, так и не дождавшись радостного мига освобождения — похоронить его в третьей зоне. Я желаю, чтобы на его надгробии было написано стихотворение, посвященное моему великому милосердию и проявленной мною сегодня жалости.

Охранники оттащили Взносова на край площади, там же одного из охранников, державших мертвеца, наконец вырвало. Герман продолжил, заглушая своим поставленным голосом звуки проблева: