Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара

Перед выездом из Тифлиса Грибоедов признавался: "Я так исхудал, пожелтел и ослабел, что, думаю, капли крови во мне здоровой не осталось". Но последние события в Персии, а именно бунт в восточных областях страны, последовавшее затем покушение на шаха и новые происки англичан ("Не знают, что им делать, на нас смотрят злобно, а помешать нечем…"), заставили его торопиться. 9 сентября Грибоедов с женой и всем штатом русской миссии выехал из Тифлиса. Задержавшись на несколько дней в Эривани, где молодоженов проводил в Персию начальник Армянской области Александр Чавчавадзе с супругой, дипломат опять занялся проблемами переселенцев из Персии и вновь проявил свои прекрасные знания восточной специфики, когда ратовал за то, чтобы привлекать к управлению краем "родовых начальников и духовных особ", пользующихся уважением местного населения: "У беков и ханов мы власть отнимаем, а взамен даем народу запутанность чужих законов".

Грибоедов настаивал на том, чтобы "иметь на жалованье" нескольких "значительных лиц" и использовать для пользы дела мусульманские законы шариата. "Еще раз повторяю, — убеждал он Паскевича, — что нельзя дать себя уразуметь здешнему народу иначе, как посредством тех родовых начальников и духовных особ, которые давно уже пользуются уважением и доверием, присвоенными их званиям… Иногда присылка от вас халата с почетным русским чиновником более действует, нежели присутствие войска, строгие наказания, присяга и прочие принудительные средства…" Жаль, что далеко не все эти выстраданные поэтом знания обычаев и традиций Востока были восприняты должным образом его начальством, которое, как мы увидим далее, посмело, наоборот, обвинить автора подобных обращений в непрофессионализме и отрыве от реальной почвы.

В дороге у поэта не проходило сумрачное настроение и крепла готовность к тому, что "надобно наперед быть готовым на жертвы и утраты самые близкие к сердцу", как писал Грибоедов Паскевичу. И совсем не случайно именно в Эривани, будто бы шутя, он сказал жене: "Не оставляй костей моих в Персии, если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида". Примерно в это же время, в сентябре 1828 г., Грибоедов написал стихотворение "Прости, Отечество!", последнее из всех его сохранившихся поэтических творений. В нем автор с горечью и обреченностью констатировал, что в жизни нет ни наслаждения, ни рая и что в ней бывает даже "заклание живых":

Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.

О! не обманывайся, сердце!
О! призраки, не увлекайте!..
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно…

Мы молоды и верим в рай —

И гонимся и вслед и вдаль
За слабо брезжущим виденьем.
Постой же! нет его! угасло! —
Обмануты, утомлены…
И что ж с тех пор? — Мы мудры стали,

Ногой отмерили пять стоп,
Соорудили темный гроб
И в нем живых себя заклали.

Поэт пришел в стихотворении к печальному выводу, что премудрость жизни состоит в том, чтобы "чужих законов несть ярмо", чтобы "схоронить в могилу" и "свободу", и "веру в собственную силу", и "отвагу, дружбу, честь, любовь", пленяясь тем, "что так обманчиво и славно". Фактически он повторил тот же трагический рефрен, который прозвучал как предзнаменование будущей тегеранской трагедии (с захоронением "чужими руками" и чужим дележом "заветного") в наброске "Серчак и Итляр" в 1825 г.:

Наездник горький: ветх и одинок,

Я доживу остаток дней постылых!
Где лягут кости? В землю их вселят
Чужие руки, свежий дёрн настелят,
Чужие меж собой броню, булат
И все мое заветное разделят!..

Предчувствия поэта обострялись все сильнее, ведь 1 октября миссия переправилась через Аракс, вступив на территорию Персии. Началось последнее, всего лишь четырехмесячное "персидское хождение" министра-поэта, который вновь волею судеб оказался "в краю чужом, скучном, не представляющем никакой приманки для человека с талантом, в Персии, коей имя даже путает самых отважнейших искателей случаев отличиться…".