Грибоедов

К сожалению, таких мгновений выдавалось очень мало. В экипаже он только размышлял, а Петербург все приближался, и, пожалуй, он испытывал сожаление, что явится к оставшимся там немногим друзьям с пустыми руками, ничего не написав. Что за дело Жандру или Вяземскому, что все его время без остатка уходило на огромную переписку Паскевича и на общение с восточными народами и вельможами? Кто в Петербурге мог отличить Армению от Азербайджана? Кто знал, где течет Аракс? Кто понимал, почему присоединение его правого берега к России способно вызвать кризис в английском парламенте? Никто, не исключая министра иностранных дел Нессельроде! И меньше всего писатели — ни один из них так и не побывал на Кавказе.

Все, что в Персии казалось Грибоедову важным, было далеко от интересов и забот литературного Петербурга. Он же по-прежнему считал себя принадлежащим к литературному и театральному миру и не желал уходить из него в мир дипломатических и чиновничьих интриг. В голове его, под звон колокольчиков троек, сами собой начинали складываться стихотворные строки — речи али:

В парах вечерних, перед всходом
Печальной девственной луны
Мы выступаем хороводом
Из недозримой глубины.
Таятся в мрачной глубине
Непримиримых оскорбленья
И созревают в тишине
До дня решительного мщенья;
Но тот, чей замысел не скрыт,
Как темная гробов обитель,
Вражды вовек не утолит,
                      Нетерпеливый мститель.

Путешествие шло необыкновенно приятно. Грибоедов прежде не представлял, как услужливы и подобострастны могут быть станционные смотрители. Лучшие тройки, к его неудовольствию, уже ожидали его приближения: он предпочел бы немного отдохнуть и обогреться на станции. Он проехал Москву: театры, конечно, были закрыты по случаю Поста, Мария уехала в имение мужа и уже ждала ребенка. Александр повидал Бегичева, заехав к нему часа на два. Но и в такой короткий срок Степан смог понять душевную неудовлетворенность друга, его искреннее желание бросить службу и уехать в деревню. Конечно, Бегичев сказал, что будет рад принять его у себя, хоть на всю жизнь.

Грибоедов считал, что едет весьма быстро, но император придерживался иного мнения. Потеряв терпение, он даже выслал ему навстречу курьеров, чтобы выяснить, не заблудился ли дипломат, не согласится ли он ускорить движение?

12 марта Грибоедов въехал в столицу. Его встретили представители Министерства иностранных дел и двора и препроводили в апартаменты Демутова трактира, где два дня обсуждали с ним церемониал встречи. Десятки чиновников, придворных, слуг и портных толклись в его номере, совершенно оглушив и ошеломив.

14 марта 1828 года грохот двухсот залпов Петропавловской крепости возвестил Петербургу приезд вестника мира с Персией. В роскошном экипаже, по тщательно очищенной от полурастаявшего снега и грязи Дворцовой площади Грибоедов в парадном мундире торжественно проехал в Зимний дворец, поднялся сквозь ряды лакеев и камер-юнкеров по Главной лестнице и двинулся по анфиладе огромных покоев к Большому тронному залу. Перед самым его входом он неожиданно оказался в узкой и длинной, нарочито полутемной галерее, все стены которой были покрыты плотно висевшими портретами. Он успел увидеть слева от двери огромное, в рост, изображение Кутузова и рядом с ним до боли знакомую физиономию Дениса Давыдова. Он понял, что и на всех других портретах изображены генералы 1812 года, но не успел осознать величие замысла и талант живописца, как был с невероятной пышностью введен в Тронный зал. Здесь, в присутствии двора и высших чинов всех войск и министерств России, он, согласно оговоренному протоколу, вручил императору экземпляр Туркманчайского договора. Государь был необыкновенно милостив: не вспоминая об их предыдущей встрече, он с семейным участием расспросил его о Паскевиче, императрица с присущей ей холодноватой добротой осведомилась о здоровье его двоюродной сестры, жены генерала, и их детях. Едва окончилась официальная часть, со всех сторон к Грибоедову кинулись знакомые и незнакомые, Нессельроде и вся его свита. Все восторгались Паскевичем, победами, миром… «Царь хорош, так и все православие гремит многие лета», — иронически думал Грибоедов. Он был глубоко поражен приемом. Во всей толпе, во всем Петербурге, во всей России за пределами Кавказа он один понимал несоразмерность наград свершениям. Он даже начал думать, не сознает ли царь истинное значение победы, не празднует ли он разгром сильной, находящейся на взлете Британии, а не слабой, раздираемой противоречиями Персии? Но все же не верил в это. Более вероятно, что Николай был просто доволен командиром, принесшим честь началу его царствования.